вашего паладина, два с лишним года проливавшего кровь за Святой Гроб, для вас недостаточно? Разве…

— Ну, например, вы, де Гриньоль! — не слушая его, продолжал развлекаться король. — Что вы можете сказать по обсуждаемой проблеме?

С места поднялся старый рыцарь.

— Ваше величество, я знаком с обоими братьями много лет. Знавал я и отцов их… Вот — Бертран, вот — Констан!.. Конечно, я допускаю, что в отсутствие сэра Бертрана его брату пришла в голову эта оригинальная мысль. Я считаю, что нам, здесь, необходимо помирить их…

— Хватит, хватит! А вы, сэр Элиас?

Располневший, лет сорока на вид Элиас VI, граф Перигорский, по прозвищу Таллейран, презрительным взглядом окинул командора.

— Я по-омню сервенты сэра Бертрана! Я всё хорошо помню! У меня хор-рошая память! В их числе я припоминаю одну, где моя болезненная полнота подвергалась его самому дерзкому осмеянию! — произнёс он со значением и злорадно улыбнулся. — Но… — сделал он театральную паузу и повернулся в сторону Констана, — ведь я сейчас с вами, господин Бертран де Борн! А этот пришелец, будь он тысячу раз Медведь…

— Ага, мы поняли, мы поняли… — всё более входил в азарт король. — А вот, например, вы, Сен-Жермен, урождённый граф де Сент-Экзюпери! Что вы можете сказать по этому поводу?

Совсем молодой, не старше двадцати лет, рыцарь весёлым обнадёживающим взглядом окинул присутствующих.

— Я, увы, до сих пор не имел чести знать доблестного сэра Бертрана. Однако я знаю, что он — замечательный поэт и прославился своими сервентами гораздо более, чем ратными подвигами. А пусть-ка, оба претендента на это имя продемонстрируют нам своё искусство!

— А неплохая идея! — вмешался на сей раз герольдмейстер.

— Действительно. Почему мы раньше не подумали о такой простой вещи? — разочарованно произнёс король.

— Нет ничего легче, чем осуществить подобную проверку, ваше величество, — сказал Констан. — Эй!..

В залу, поминутно кланяясь, вбежал жонглёр.

— Папиоль! — обратился к нему самозванный сэр Бертран де Борн. — Исполни-ка для всех собравшихся сервенту… ту, мою любимую, что знают все!

И жонглёр, настроив лютню, спел им следующее:

— Что ты скалишься невинно,

Быдло, мразь, осёл, дубина!

Тупоглазая скотина,

На меня, на дворянина?

Ты одет, ты сыт и весел?

Ты поклон мне не отвесил?

Гордым нравом обесчестил

Тот порядок, что нам дан

И не нами, а в итоге,

Я тебе поставлен в Боге,

Ты ж, в своей гнилой берлоге

На меня молись, виллан!

Мне по сердцу даже нищий,

Что моих богатств не ищет,

Не завидует, ручищи

Не запустит в мой карман.

Ты ж — собака, что играет,

А потом сподла кусает,

На дорогу выбегает

Лишь опустится туман.

Из блевотин и отрыжек

Понаделаешь детишек,

А потом меня же лишне

Обвиняешь в их смертях.

Как ни жалься, как ни лествуй —

Из гнилого слеплен теста,

Знай своё по жизни место!

Был ты прах — уйдёшь во прах!

И не жди — не станет чуда,

Мерзость из костей и блуда,

Я найду тебя повсюду!

На осине, как Иуду

Вешать буду,

Править буду!…

— О Боже! — в наступившей тишине сказал сэр Бертран де Борн. — Неужели я когда-то написал такую гадость?

И тут же набросился на брата:

— Кто это передо мною? Папиоль? Рассказывай сказки! А ты знаешь, как погиб настоящий Папиоль? Ты называешь своего раба этим драгоценным для меня именем? Так ты не только на себя примеряешь чужую личину? Ты примеряешь чужие личины на других, лицемер?!.

— Уважаемый сэр! — вмешался Филипп-Август. — Вы имеете возможность оспорить талант предыдущего певца. Где ваш жонглёр?

— Мой жонглёр, которого действительно звали Папиоль, погиб в неравном бою, так и не сумев добраться до своей родины… А ну, картавый, давай сюда инструмент! Слушайте же все! Из моих последних стихов:

— За ошибки мои

Рок мне платит сполна,

Мне любовь навсегда

Подарила война,

Мы, под пение рога, молитвы крича

И копьём поражаем, и рубим сплеча!..

Мнилось мне, дураку и задире,

Что лишь слабый мечтает о мире.

Мы врубаемся в строй, мы дробим черепа,

Вот стрела промелькнула — нема и слепа,

Вот упал твой товарищ, его не спасти,

Наши силы убоги — один к двадцати,

Но мы рвёмся сквозь рвы и преграды,

И победа нам будет наградой!

Я открыт перед Богом, скажу, не тая:

Смело жизнь положу я за други своя,

За того, с кем делю я и голод, и зной,

За того, с кем идём мы дорогой одной,

С кем вкушаем походы и битвы,

За кого мои вечны молитвы.

Отчего ж мне теперь все призывы смешны?

Оттого, что пора бы вернуться с войны.

Строят дом, сеют поле — об этом и речь

Не затем, чтоб ломать, не затем, чтобы жечь.

Видел я предостаточно крови

Под пятою нечистой любови!

Помоги, помоги! — умоляет Бертран,

Помоги мне, Господь, отыскать среди стран,

Помоги, помоги мне поднять из руин

Тот возвышенный Храм, где главенствует Сын,

Край, где небо с землёй не расходятся,

Край, где каждая мать — Богородица!

— Браво! Браво! — воскликнул де Сент-Экзюпери. — Вот это поэзия, вот это поэт! И такой поэт не может лгать! Мой голос — в его пользу!

Но оставшиеся двое зачинщиков, рыцарей Храма, остались иного мнения:

— Эта песня — не песня Бертрана де Борна! Это какая-то пародия на церковные песнопения! — сказал Гильом Гурдонский.

— Медведь — он и в поэзии медведь! — воскликнул де Сент-Астье, чем заслужил одобрительный кивок головой со стороны магистра Филиппа Дюплесси.

— Итак, — подвёл итог король, — три против четырёх и… увы, не в вашу пользу, мой друг. Объявляем нашу волю. Рыцарь, называющий себя…

Шум у дверей прервал его слова.

3

— Ну, что там ещё такое? — недовольно буркнул Филипп-Август.

— Посланец германского императора Генриха, барон Ульрих фон Гибихенштайн! — объявил вестник.

— О! Это кстати! — потёр ладони король. — Наконец-то, наконец-то!

В зале оказался невысокого роста, скромно, но чисто и аккуратно одетый человек. На вид ему можно было дать и сорок, но и порой и далеко