Возможно, ты и слышала об аварии, но наверняка не знаешь о моем участии, а ведь я тоже кое-чем помогла. В ту самую ночь, всего за пару часов до катастрофы, ко мне постучался не кто иной, как Джон Дарби, принесший самое несчастное дитя, что я видела на своем веку. Махонькое, слабенькое, с ножкой, похожей на витую колбаску из теста. Оно даже не плакало. А позже, когда проголодалось, лишь слабо пискнуло, словно мышь, попавшая в мышеловку.

— Бедняжка мать умерла, — сказал Дарби, — а отца подстрелили, и он лежит в таверне. Покормишь его, пока мы выясним, что делать дальше?

Было довольно странно, что мне принесли чужого младенца, а не ребенка каких-нибудь моих старых городских знакомых, но как я могла отвергнуть эту кроху со сморщенными щечками и изувеченной ножкой? Позже я узнала, что его отец оправился, спустился под землю и помогал спасателям. Мне сказали, что вид у него диковинный: огромный, словно великан из сказки, он совершал сказочные подвиги, но из-за уродливого лица его прозвали Дьяволом Дарби. Он поднял из шахты семнадцать уцелевших, которых нашел в самых жутких и опасных местах. От последнего взрыва он сильно пострадал. Много дней пролежал в доме Дарби, не говоря ни слова, а тем временем по городу разнеслась весть о его геройстве, и всем захотелось на него посмотреть. Малыш Томми Саттон, младший сын Пегги, заявил, что этого человека следует назвать Дьяволом Томми, ведь именно Томми он доставил наверх первым. Когда всем все стало известно, горняки окрестили его Черным Ангелом, хотя даже ангел не смог бы остаться в угольных копях белым.

Пастор говорит, что хватит давать великану прозвища, иначе мы запутаем его и запутаемся сами: будем выбегать на площадь, услышав любое, даже самое странное имя, и толкать друг друга.

Едва он начал ходить, первым делом навестил могилу жены, а затем явился прямиком сюда. Чтобы протиснуться в дверь, ему пришлось низко наклониться и повернуться боком, но даже внутри он не смог выпрямиться. Меня так поразил его рост и жуткое лицо, что я затараторила:

— Ой, как вы напугали меня, сэр, своим уродством! Вы ведь Черный Ангел? Клянусь, у вас такой вид, будто вы еще раньше пережили сотню взрывов. Вас будто слепили из кусочков сотни шахтеров. — Я покраснела от стыда, но не могла остановиться. — Вот уж не позавидуешь тому, кто встретит вас в темном переулке.

Наконец я образумилась и умолкла.

Он сделал вид, будто не расслышал ни слова, или, возможно, впрямь не услыхал, оглохнув от всех этих взрывов. Он назвался Виктором Оленбергом, сказав, что пришел посмотреть на мальчика и, быть может, отнести его к Дарби и всем показать, раз уж сегодня тепло и солнечно.

— Как вы его назвали? — спросила я: все это время я кормила парнишку, не зная его имени.

Человек улыбнулся, но это надо было видеть: его шрамы растянулись во все стороны, и улыбка получилась такой грустной, что хоть плачь.

— Она часто называла его «червем», я и сам не прочь его так окрестить.

Я кивнула.

— С моим последним у меня было то же самое. Я прозвала его шишечкой. Ему уже минуло почти три месяца, когда я наконец стала называть его Кевином. А ваш и впрямь похож на юркого беленького червячка, сэр. Ну я его быстренько откормлю, если, конечно, оставите его у меня.

— Оставить у вас? Но тогда ему прямая дорога на шахту?

Он так нахмурился, что я попробовала пошутить:

— По-моему, ему надо сперва отвыкнуть от груди и отрастить пару зубиков.

— Разумеется. Вы имели в виду: оставить его у вас на время?

— Ну да, на время. А потом вам, наверно, захочется забрать его домой, в семью.

— У меня нет семьи.

— Тогда в семью жены, — быстро исправилась я: он был такой печальный. — Ну, кто-то же наверняка ему обрадуется. Например, женины родители?

— Не знаю. Мне бы очень хотелось, чтобы ее отец обрадовался мальчику, но после того, что случилось… Он еще не знает, что Лили умерла. — Он говорил не со мной, а с самим собой, словно я вышла из комнаты. Своей большой ладонью он коснулся соломенного браслета на запястье, надетого рядом с другим — из бусин. Это его успокоило и прояснило мысли. — Но я должен попробовать, так ведь? Отвезти мальчика домой? Нужно хотя бы попробовать.

— Ага, — поддакнула я, лишь бы он опять не расстроился. Я заметила, что он задумчивого нрава — из тех, кто считает солнечные дни лишь краткой передышкой меж дождливыми. — Кому же не приглянется пухленький грудничок? — Я передала ему малыша. — Ведь когда вы придете за ним, он обязательно станет пухленьким, уж поверьте моему слову.

Тогда он полез в карман и достал заколку с драгоценными камнями — величиной со стручок гороха.

— Они настоящие, — заверил он. — Хватит вместо оплаты?

— Батюшки! Говоря начистоту, коли я б выковыряла один камешек и вернула вам остальное, вы воздали бы мне сторицею. Но о плате не может быть и речи: после ваших подвигов я запросто могу поделиться с вами молочком.

— Все равно возьмите. — Он всучил мне украшение. — И примите мою благодарность. Думаю, теперь, когда я могу навещать мальчика, мы будем видеться часто, хоть я и не знаю, где остановлюсь. По-моему, я слишком долго живу у Дарби.

Я рассмеялась и сказала, что целых семнадцать семей возьмут его к себе сию же минуту, стоит им узнать, что у него нет крыши над головой.

— Так вы считаете, что мне могут быть рады в этом городе?

— Не просто рады — мы счастливы, что вы с нами.

Он долго смотрел на мальчика, а потом произнес очень странные слова:

И, хоть утратил дольный Рай Адам,

Небесный Рай раскроется теперь

Ему с потомством избранным.[12]

Пастор сейчас мне сказал, что это стихи Мильтона.

Я очень трепетно отношусь к красивым словам, хоть сама и не обучена им, и потому заявила, что дам Уолли Мильтону еще одну лепешку за его стихи. Но пастор смеется, записывая это, и говорит, что имел в виду вовсе не Уолли.

Прочитав свои стишки, великан поднял огромную ладонь, словно собираясь пощекотать малыша под подбородком, но вдруг замер. Младенец схватил его за палец, точнее, попытался схватить, ведь палец у него такой огромный! Но видела бы ты лицо великана: он будто никогда и не знал, что младенцы любят хватать за пальцы. Словно он первый отец на свете, а это первое в мире дитя.

Он снова довел меня до слез, и потому я прогнала его со словами:

— Уходите. Хоть вы и Черный Ангел, но в душе обыкновенный мужчина, а любой мужчина — подкаблучник. Мне пора вернуться к работе.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Я сказала, что должна вернуться к работе.

— Нет, перед этим.

— Я сказала, что вы обыкновенный мужчина, а любой мужчина — подкаблучник.