которая увлекла бы его по-настоящему. Тем более он давно пытается отринуть даже робкую надежду, что к ногам упадет эта – ветер с реки, клевер в ноябре, стаккато призрака на хрустальном клавире. Пытался годами, но выдержки хватало ровно с понедельника до пятницы, затем же наступала суббота, и Безымянная являлась – чтобы они вдвоем отправились к замерзшему пруду, чтобы сели в тени храмового двора, чтобы облюбовали уголок пивного сада под каштанами. И порой Людвиг готов поклясться: другие видят их вдвоем, иногда, но видят, будто желание его по-настоящему обладать своей подругой делает ее зримой и осязаемой. Впрочем, подтверждений этому нет и не было никогда.

– Тебя ждут, Людвиг.

Все так; она уже кивает на дверь с видом строгой учительницы. Людвиг уныло встает, она с пугающей и в нехорошем смысле будоражащей непосредственностью начинает отряхивать его одежду; когда касается коленей и бедер, он смущенно отступает, выпалив:

– Сносно выгляжу, в гостях у меня не король!

Она прячет улыбку, но тут же легонько кивает – и становится в одно мгновение прозрачной, в следующее стираются и контуры фигуры. Тяжело вздохнув, Людвиг потирает веки. Пора возвращаться к маленькому герру Черни.

Когда он входит в комнату, котенок уже облюбовал солнечное пятно на полу и свернулся там; мальчик же смирно сидит на банкетке. Он развернулся к портретам, глаза перебегают с дедушки на Бонапарта, но стоит Людвигу прикрыть дверь – и голова опускается.

– Долго я… – начинает Людвиг, но, кинув взгляд на старые часы, осознает: как и нередко при появлении Безымянной, что-то сделалось со временем, он не отсутствовал и пяти минут. – В общем, малыш, я принял лекарства, и пора нам переходить к делам.

Карл кивает, и Людвиг начинает соображать, чем бы его проверить. По словам Венцеля, мальчик – настоящий фортепианный виртуоз, а еще у него феноменальная память – будто в голове сидит маленький переписчик и мгновенно копирует ноты, предстающие перед глазами. Это интригует больше всего: в последний раз Людвиг слышал о подобном даре от Сальери, на вечере памяти Моцарта, года три назад. Великий Амадеус якобы помнил все черновики, даже сложные симфонические партитуры, и легко восстанавливал их – если терял, или попадал с ними под дождь, или они случайно оказывались в камине. Впрочем, то Великий Амадеус, да и Сальери с его сентиментальной привязанностью мог преувеличить. На что способны простые смертные?

Людвиг деловито направляется к стопке черновиков на полу и выхватывает лист. Пробегает глазами, мгновенно вспоминает, почему вещица впала в немилость и была приговорена к сожжению. Фортепианная фа-минор, легкая таинственная соната в подарок новой знакомой – венгерке графине Эрдеди[67]. Людвига вдохновила «Коринфская невеста» Гете[68], вещь под стать знойной, интересной особе. А еще она должна была ободрить очаровательную, но с детства страдавшую от слабости костей молодую женщину; должна была шепнуть: «Я за вас, я тоже болен и знаю, что вы испытываете, просыпаясь по утрам». По итогу получились скорее разрозненные клочки оголенных чувств, да вдобавок с мертвыми, вязкими и безнадежно устарелыми переходами. Что ж, напишется иное, время есть, ну а сейчас…

– Начнем. – Морщась от воспоминания о неудаче, Людвиг идет к мальчику. Тот сидит прямо, с готовностью подняв голову, а вот пальцы дрожат. Знакомо: Людвиг вряд ли забудет, как дрожали они у него самого при Моцарте. – Не трясись, ты не плакучая ива.

– Что мне… – Карл испуганно прячет руки между колен.

Решив более не одергивать его и не делать таких драматичных пауз, Людвиг вытягивает руку с листом и останавливает неподалеку от его лица.

– Читай. – Мысленно посчитав до тридцати, он переворачивает ноты, считает снова и убирает черновик за спину. – А теперь играй. Говорят, у тебя сверхпамять – а значит, наверное, можно развить сверхбыстрое музыкальное мышление. Если это не так, мне вряд ли будет с тобой интересно… – В своем тоне Людвиг отчетливо ловит надменные «моцартовские» нотки и все же пробует смягчить их: – Не обессудь, мое время ценно.

Мальчик вздрагивает и открывает рот; в глазах читается нервное: «Это чересчур!» Людвиг опережает его, наклонившись и вкрадчиво, сурово поинтересовавшись:

– Ты же не думал, что будет легко? Бетховен не берет в ученики кого попало; Робинзон, полагаю, тоже бы не стал. – На этом можно и закончить, но все же он… не Моцарт. И, потрепав узкое плечо, Людвиг добавляет: – Ты справишься. Я уверен.

Карл опускает подбородок. Губа закушена, пальцы сцеплены до белизны, и это трудно принять за последнюю разминку. Ему нужно сосредоточиться, расставить ноты в голове – или, может, принять решение, что нечесаный «гений» требует слишком многого. Не понукая, не мешая, Людвиг ждет. Его рассеянный взгляд, чтобы не смущать Карла, скользит по кошачьей спине: серую шерсть рассекают полосы, чуть различимо отливающие серебром.

Наконец пальцы мальчика касаются инструмента, нежно замирают, точно знакомясь с ним и давая привыкнуть, а затем берут первый аккорд. Соната просыпается, ее начало, самое удачное, быстро заполняет комнату. Долгая опасная дорога. Теплая встреча. Бьющееся сердце. Аллегро разве что не искрит от стен: до них ноты добраться не могут, путаются в хламе. Людвиг слушает. Неплохая игра, не уродует вещь. У современных детей, балованных и торопливых, даже это – редкость.

Яркой силой музыка напоминает закат, обагренные им сумеречные облака. Чуть меняется: зовет в старинные уголки, где рождались легенды о белых девах, о ночных созданиях вроде тех, с которыми боролся старый ван Свитен, о Тайном народе. Случись это сочинение – может, зачаровывало бы публику, словно предания Мерлина. Там правда сквозит колдовство: мальчик храбро и ловко одолевает аккорды; на лице даже нет раздражающей напряженности, которая придает излишне усердному пианисту сходство с тужащимся посетителем уборной. Нет, Карл расслаблен, ускользнул в чужой мир. Глаза поблескивают, руки летают, он сам сосредоточенно внемлет себе – и не теряет ни звука. Людвиг ловит себя на том, что следит за пальцами – так котенок, греющийся на солнце, мог бы следить за кончиком ивового прута. Понимая, как это нелепо, он поднимает глаза и многозначительно говорит будто про себя:

– Ой…

Карл не сбивается, не реагирует на это хитрое «Возможно, ты ошибся» – хорошая выдержка. Но испытание не последнее; место, где музыкальный ряд впервые заставил Людвига усомниться в сочинении, близко, и, хмыкнув, он выжидательно скрещивает руки на груди: ну, давай, малыш, сейчас ты сам ужаснешься тому, что вырвется из-под пальцев. Явление мертвой девы… Карл подбирается все ближе; Людвиг готовится демонстративно зевнуть или скривиться, чтобы поддразнить его, когда…

Эти синкопы