— Довольно рассуждать о чужих возможностях. Почему бы тебе самой не взяться за перо? — сказал он.

И я написала книгу «Лики короля». Только благодаря Альберту. Мне сказочно повезло: первый одобрительный отзыв в мире литературы я получила от Боба Готтлиба, который, если не ошибаюсь, только-только заявил о себе как открыватель талантов — добрую половину писателей моего поколения нашел именно он. Если вам когда-нибудь придется выбирать между богатством, везением и красотой, выбирайте везение. В 1958 году он прочел мою рукопись и заявил, что видит в ней потенциал. Два года ушло на редактирование. Книгу издали в 1961 году.

Доктор Фрида Фромм-Райхманн умерла вскоре после того, как родился наш с Альбертом первенец Дэвид.

В бытность мою колорадской женой и матерью двоих детей на судебный процесс в Иерусалим доставили Адольфа Эйхмана, и евреи всего мира позволили себе в открытую высказать скорбь и боль, загнанные вглубь после войны. Накопившиеся эмоции выплеснулись наружу. Во множестве писались статьи, обнародовались фотоматериалы, выступали очевидцы, которым прежде затыкали рот.

Одну из таких статей, «Забытый урок Анны Франк», опубликовал в журнале «Харперз» Бруно Беттельгейм. Он писал, что евреям свойствен инстинкт смерти и что Отто Франку следовало бы в подполье учить дочерей не математике, а основам вооруженного сопротивления. От Бруно Беттельгейма исходила низкая ложь о том, что наш народ безропотно шел в газовые камеры. В подтверждение своих тезисов он говорил, что сам сидел в концлагере, а потому предугадал явление, позже названное «стокгольмский синдром».

Эти идеи были для меня ударом. Неужели все сказанное им о нашем народе было правдой? У меня подрастали двое сыновей. Оба были маленькими для своего возраста, даже меньше одногодок-девочек.

И в новогоднюю ночь я прижала к стенке нашего соседа Уолта Пливаски, с которым была едва знакома, и спросила, правдивы ли слова Беттельгейма. Брат Уолта прошел через Освенцим, а сам Уолт — через Дахау; все тезисы Беттельгейма он последовательно разнес в пух и прах.

— Почему же Беттельгейм такое написал? — не унималась я.

— Кто выжил в нечеловеческих обстоятельствах, у того есть два пути, — ответил Уолт. — Первый — все забыть, а второй — переиначить.

Мой внутренний голос подсказывал, что я не забыла свое психическое заболевание, а потому должна срочно о нем написать, пока еще не слишком его переиначила.

Литература — это, я считаю, коммуникативный вид творчества, разговор с миром. У меня не было намерения писать историю болезни; я хотела показать, что значит быть пациентом психиатрической клиники, что испытывает человек, отделенный от мира бездонной пропастью. Для этого нужно срезать огромные пласты времени, отсечь целый ряд людей и событий, а сухой остаток изложить с максимальной точностью. Что представляет собой психотерапия? Как ощущается жизнь? Но на самый трудный вопрос — каким образом мне удалось выздороветь — ответа нет, потому что я и сама не знаю. Подозреваю, что выздоровление — это комбинация факторов, внешних и внутренних, вбирающая в себя мужество, любовь и интеллект множества людей. «Розовый сад» создавался не в целях психотерапии. Я далека от того, чтобы сравнивать свои переживания с муками тех, кто прошел через холокост. В моих произведениях описан всего лишь источник той движущей силы, которая вела меня к писательскому ремеслу.

В начале шестидесятых я стала свидетельницей романтизации безумия в литературе и искусстве. Прочла эпиграф из Сартра к монографии Эллиотта Бейкера «Прекрасное помешательство»: «Безумие — это нормальная реакция здравомыслящего человека на безумный мир», а также приведенное в романе «Пролетая над гнездом кукушки» описание общества, где подавляется свободный дух. Для многих ЛСД символизировал психоз, рожденный смешением безумия и творчества. Иные даже путали безумие и свободу.

В 1963 году издательство «Хольт, Райнхарт и Уинстон» выпустило мою книгу «Лики короля». Вначале моим редактором была назначена Джин Крофорд, которую после ее ухода сменил Кристофер Леманн-Хаупт. От нашей совместной работы я получала удовольствие. Редакторы должны понимать не только то, что, собственно, написано черным по белому, — им необходимо постичь авторскую идею, и Крис помог мне ее высветить. Его поддержка, оказанная той книге и мне самой, оставалась важнейшей вехой моей литературной деятельности. Однажды он назвал меня интеллектуальной писательницей. Я старалась — иногда на пределе своих возможностей — соответствовать этой характеристике. Впоследствии он стал литературным обозревателем «Нью-Йорк таймс».

Нынешнюю книгу мама попросила меня выпустить под псевдонимом. Руководствовалась она традиционными семейными соображениями и чувством собственной незащищенности, которое преследовало ее после смерти моего отца. Грустно, что ему не довелось увидеть, как развивалось мое творчество.

Размышляя над мамиными пожеланиями, я пыталась экспериментировать самостоятельно. В ту пору Альберт работал в главном реабилитационном центре штата, и когда у нас в гостях собрались его коллеги, я невзначай спросила, как они считают: излечимы ли их подопечные, страдающие психическими заболеваниями? Ответы были единодушными: самое большее, на что можно рассчитывать, — это ремиссия, тонкая лоза, переброшенная через ущелье. Впоследствии Альберт совершил еще один героический поступок: разрешил мне руководствоваться собственными интересами. Я не хотела общаться с женами его подопечных и проникаться их тревогами, не хотела, чтобы случайные упоминания о шнурках или четвергах снова повергли меня в психоз, причем на глазах у этих совершенно посторонних женщин. Что ж, псевдоним так псевдоним. Не один месяц я перебирала всевозможные варианты и в конце концов, к сожалению, выбрала тот, который стоял ближе других к моему настоящему имени, — Ханна Грин. Крис Леманн-Хаупт и руководство издательства скрупулезно следовали моим инструкциям, причем в ущерб себе, поскольку книга «Лики короля» успела завоевать литературную премию, а они уже не могли использовать этот факт в рекламных целях.

Отклики на книгу появлялись ни шатко ни валко. Были положительные рецензии, но ничего сенсационного, никаких намеков на значительное событие. Продажи росли — медленно, но верно. Мне стали поступать благодарственные письма от родителей, которые с помощью моей книги начали понимать своих психически больных детей. Мало-помалу книга прокладывала себе дорогу в мейнстрим: однажды я услышала, как ее упоминают в некой мыльной опере, а годы спустя появилась известная жалостливая песня[17]. До меня доходили слухи, что в школьных театрах ставятся инсценировки моего романа.

Потом журнал «Нью-йоркер» напечатал рассказы одной прекрасной писательницы, Ханны Грин, которая вскоре выпустила лирическую повесть мемуарного стиля под заглавием «Домашние мертвецы». Тут возникла неразбериха. Мне стали поступать письма, адресованные ей, и наоборот. Псевдоним всегда причинял мне определенные неудобства, и я, выяснив, кто такая Ханна Грин, написала ей, что никакого «Сына», или «Невесты», или «Мести сада из роз» не предвидится и, как только дети немного подрастут и мы с Альбертом перестанем опасаться косых взглядов, я вынырну на поверхность. На эту милую женщину, судя по всему, тоже нередко поглядывали искоса. По прошествии многих лет, когда ее уже не было в живых, мне несколько раз звонили незнакомцы, чтобы справиться о моем самочувствии.