— Пить хочешь?

— Нет, спасибо.

Мучительно смущаясь наедине, ожидая, когда же утихнут его разочарование и ее страх, они смотрели друг на друга, и Дебору внезапно поразило, что ее добрый знакомый Квентин Добжански — мужчина… сексуальный… пылкий, и выглядит он сейчас так, будто не может сдержать крик страсти, летящий в гулкую бездну ее пустоты. Пустоту она прочувствовала только сейчас. И с этим ощущением пустоты пришел голод. Долгий, жестокий голод, запоздавший на годы и доселе не измеренный. Но мера голода — это мера емкости. Фуриайя права: Дебора, хоть больная, хоть в здравом состоянии, сохранила способность чувствовать.

Квентин остановился на пороге, стараясь дать ей хоть какую-то надежду, которой у него было меньше, чем хотелось выказать.

— Всего час остался, — сказал он.

— Ничего, все нормально. — Сознавая свою непривлекательность, Дебора не хотела оскорблять его взор и воображение, а потому отвернулась и тем самым позволила ему затворить дверь.

А потом насмешки посыпались не от Антеррабея, а от Лактамеона, черного бога с сине-ледяными глазами: «Рыбак добился своего, рыбка трепыхается в неводе, но не умирает и не остается мертвой. Она хлопает плавниками, обивает борта лодчонки, кувыркается, ищет свою стихию, страдает от того, что лишилась жизненных соков. А рыбак удручен. Не хочется ему думать о предсмертных мучениях рыбешки — его добычи, его победы. Точно так же выглядишь и ты в глазах мира, да и в наших глазах. Умри заново, и пусть все останется как было».

«Неужели непонятно! — прокричала она в ответ. — Я сама уже ничего не понимаю!»

На исходе того же дня кто-то из санитаров оставил в пепельнице возле сестринской непогашенный окурок. Дебора его вытащила и тайком пронесла в общую спальню, где ей отвели койку между Энн и Мэри, подопечной доктора Доубен. Она села на пол, затаившись между койками, и обследовала испещренную шрамами руку. Ткани утратили чувствительность: ожог пропал бы впустую. Дебора принялась искать новое, не омертвевшее место, водя по руке дымящимся окурком. Наконец она нашла, где тепло, жарко, горячо. Волоски на коже опалились, появилось красное пятно — и Дебора в изумлении отдернула руку.

— Это рефлекторное движение! — сама себе не веря, объяснила она металлическому поручню.

Сделала новую попытку, затем еще одну: каждый раз обжигающая боль пересиливала, и Дебора все так же отдергивала руку, не успев прожечь себе кожу. Спрятав окурок за ножку кровати, она вслух сказала по-ирски:

«Всем богам, всем Избранным и всем мирам: больше ни огня, ни ожогов; сдается мне… — тут она расплакалась, потому что перепугалась и сама этому обрадовалась, — я привязалась к этому миру…»

Когда настало время отправляться на беседу, Дебора помчалась со всех ног, чем привела в ужас сопровождающую, и даже не стала дожидаться начала сеанса.

— Слушайте! Вам известно, что получается, когда себя прижигаешь? Ты обжигаешься, вот что! Получается болячка под названием «ожог», вот что!

— Ты опять играла с огнем? — спросила Фуриайя, стерев с лица улыбку, которой встретила Дебору.

— Попыталась, да ничего не вышло.

— Неужели?

— Так ведь больно!

— Ой, как же я рада! — Они заулыбались друг другу.

Только теперь Фуриайя заметила у Деборы за спиной сопровождающую, спросила, чем вызвана такая необходимость, и получила ответ. Когда сестра вышла, чтобы подождать на улице, Фуриайя посмотрела на Дебору знакомым испытующим взглядом, который та предвидела с содроганием.

— Мне всегда бывало предупреждение… объяснение, почему это должно произойти…

— Возможно, «это» знало, что тебе требуется помощь. Помощь была совсем близко, только позови, но ты не решалась, боясь получить отказ.

— Но все случилось так внезапно и резко! Разве может быть, что у меня улучшение, а все происходит так стремительно и полно?

— Это защитные механизмы твоей болезни: на этом последнем рубеже они стремятся помешать твоему выздоровлению и единению с миром, отчаянно пытаются спасти хотя бы обломки.

Дебора поведала, как ей предложили вернуться к учебе, чтобы получить аттестат, как поначалу она перепугалась от мысли, что придется три года прозябать в необъятном безмолвии города, и как поняла, откуда что взялось: нарастающее ощущение себя жертвой. Не упустила она и тот эпизод, когда работница отдела социальной поддержки передала ей новое предложение, от которого у Деборы гора с плеч свалилась и возникло желание прощать и надеяться, и как ее без предупреждения «переклинило» до такой степени, что она не устояла на ногах. Когда она описывала близость Жерла, ей стало ясно: в нем произошла перемена.

— Чудно́ как-то.

— Что именно «чудно»?

— Понимаете, Ир всегда был царством логического и понятного, тогда как Данностью правил хаос, и спастись от него помогали особые формулы. Они постепенно усложнялись, но при этом всегда оставались… предсказуемыми.

— Ну-ну?

— Так вот: когда я начала свыкаться с Данностью, ощущение было такое, словно Ир мне говорит: «Выходить нужно другой дорогой, плоха она или хороша». Когда в мире не было ни логики, ни закономерности, Ир оставался оплотом правильных форм и логичных объяснений. А когда мир начал видеться мне разумным, Ир вообще перестал что бы то ни было объяснять.

— Так, — мягко произнесла Фуриайя, как всегда говорила, собираясь упрекнуть, но не обидеть. — Долго еще ждать, чтобы ты перестала садиться между двух стульев?

— Я еще не готова! — выкрикнула Дебора.

— Ладно, — миролюбиво ответила Фуриайя, — но ты никогда не сумеешь постичь мир полностью, со всеми его преимуществами, если не откажешься от своего двойного гражданства.

На Дебору налетел панический вихрь — от этого даже задребезжало сердце. Она беззвучно вызвала Антеррабея, и тот явился, быстрокрылый и покровительственный. «Страдай, жертва» (знакомое ирское приветствие).

«Правда ли, что в последнее время ты приносишь мне красоту лишь в тех случаях, когда нечто тебе угрожает?» — спросила Дебора, ожидая сардонической полуулыбки. Улыбаться он не стал, а, наоборот, содрогнулся.

«Пожалей меня».

От неожиданности она вздрогнула.

«От чего ты страдаешь?»

«От ожогов».

«Но ты же не горишь в огне».

«Когда ты была возвышенной и не укладывалась в рамки человеческой жизни, таков же был и я. Но коль скоро пламя для тебя невыносимо, оно точно так же невыносимо и для меня».

Он сделал резкий вдох, и она увидела, как верхняя часть его лица будто озарилась огнем, заблестела от пота и слез.

«Эй!» — окликнула она, чтобы он снова обратил на нее взор.

«Пойми… ты делишь со мной свои мучения. У нас с тобой одинаковый голос, одинаковый взгляд. Можешь ли ты понадеяться или вообразить, что найдешь такое же понимание хоть у кого-нибудь из землян?» — И одним движением изобразил сумятицу и отречение, которые на ирском языке жестов означали земной мир.