В общей спальне для мальчиков Коннор стал кем-то вроде знаменитости. Ему самому кажется абсурдом то, что ребята считают его живой легендой только за то, что он старался выжить.

– Это же все неправда? – спрашивает его парень, лежащий на соседней койке, в первый же вечер. – Не может быть, чтобы ты вырубил целый экипаж полицейской машины при помощи их собственных пистолетов, стреляющих пулями с транквилизирующим веществом.

– Нет! Конечно, неправда, – отвечает Коннор, но тот факт, что он все отрицает, для соседа лишь еще одно доказательство того, что все, что рассказывают о Конноре, было на самом деле.

– Я в это не верю, – говорит другой мальчик, – но я слышал, когда тебя искали, пришлось перекрыть несколько федеральных трасс.

– На самом деле перекрывали только одно шоссе. Вернее, они его не перекрывали. Это сделал я. В каком-то смысле.

– Так, значит, это правда!

Спорить бесполезно: как бы ни старался Коннор преуменьшить свои заслуги, ребята продолжают считать его мифическим персонажем или супергероем из комиксов. Кроме того, Роланд, ненавидящий Коннора, тем не менее активно работает на его имидж, чтобы тень славы великого человека осенила и его. Он живет в другом корпусе, но до Коннора то и дело доходят совершенно дикие истории о том, как они с Роландом якобы украли вертолет и напали на больницу в Таксоне, чтобы освободить чуть ли не сто беглецов, которых там держали. Поначалу Коннор хочет рассказать им, что Роланд не сделал ничего выдающегося, если не считать предательства, но жизнь слишком коротка, на этот раз в прямом смысле этого слова, чтобы снова затевать борьбу с Роландом.

Среди тех, с кем общается Коннор, есть только один мальчик, который действительно его слушает и может отличить правду от вымысла. Его зовут Долтон. Долтону семнадцать лет, и он не вышел ростом, зато на голове густая шапка волос, живущих своей жизнью, и под ней тоже не пусто. Коннор рассказал ему о том, что было в день, когда он бежал, стараясь ничего не приукрашивать. Приятно, когда кто-то знает правду, это утешает. Однако у Долтона своя точка зрения на случившееся.

– Несмотря на то что все было не совсем так, как об этом рассказывают, – говорит он, – история все равно впечатляющая. Каждый из нас хотел бы знать, что способен на такое.

Коннору приходится с ним согласиться.

– Тебя тут считают королем беглецов, – говорит Долтон, – но таких, как ты, отправляют под нож раньше всех, поэтому старайся вести себя аккуратнее.

Сказав это, Долтон окидывает Коннора долгим испытующим взглядом.

– Тебе страшно? – спрашивает он.

Коннор и рад бы сказать Долтону, что он ничего не боится, но это неправда.

– Да, – говорит он.

Тем не менее, узнав, что Коннору тоже страшно, Долтон испытывает какое-то своеобразное облегчение.

– На занятиях нам говорят, что страх исчезнет и мы придем к приятию того, что с нами должно случиться. Но я здесь уже полгода, а страх не уходит.

– Полгода? Я думал, здесь никто дольше нескольких недель не задерживается.

Долтон наклоняется к самому его уху и переходит на шепот, словно готовясь поделиться сверхсекретной информацией.

– Если ты играешь в оркестре, можешь прожить гораздо дольше, – тихонько говорит он.

В оркестре? При мысли о том, что в месте, где людей лишают жизни, может быть даже свой оркестр, Коннору становится не по себе.

– Мы должны играть на крыше Лавки, когда гуда отводят ребят, – объясняет Долтон. – Мы играем все – классику, поп, рок. Я лучший бас-гитарист из всех, кто когда-либо оказывался здесь.

Он расплывается в улыбке.

– Приходи послушать нас завтра, у нас появилась новая клавишница. Здорово играет.

* * *

По утрам мальчиков выводят играть в волейбол. Коннор тоже должен принимать в ней участие. Вдоль кромки поля стоят сотрудники лагеря с папками в руках, как всегда одетые в пестрые гавайские рубашки, – очевидно, на волейбольном поле двенадцати индивидуальных камер наблюдения нет.

С крыши находящегося позади медицинского блока доносится музыка – оркестр, в котором играет Долтон, должен, помимо всего прочего, создавать по утрам оптимистичное настроение.

Увидев Коннора, члены команды противника падают духом, – очевидно, само его присутствие для них знак, предвещающий скорое поражение. Совершенно не важно, умеет Коннор играть в волейбол или нет; для них Беглец из Акрона – чемпион по любому виду спорта. В числе соперников оказывается Роланд. Он, в отличие от других, не упал духом – стоит с мячом в руке и сердито смотрит на Коннора. Такое впечатление, что он охотно засунул бы мяч Коннору в глотку, если бы представилась подходящая возможность.

Игра начинается. Накал борьбы такой, что по интенсивности его можно сравнить разве что со страхом, сквозящем в каждом взмахе руки, подающей мяч. Обе команды играют так, как будто проигравших немедленно отправят в Лавку мясника. Долтон объяснил Коннору, что прямой зависимости в этом нет, но и проигрывать тоже не стоит – на пользу проигравшим это не идет. Коннор вспоминает об игре, которая была распространена некогда среди индейцев майя, – покаток. Он читал о ней в учебнике истории. Игра во многом напоминала баскетбол, но было и одно коренное отличие – проигравших немедленно приносили в жертву богам. Тогда это казалось Коннору забавным.

Роланд отбивает подачу, и мяч попадает прямиком в физиономию одному из наблюдателей. Ухмыляющийся верзила приносит свои извинения, но мужчина, негодующе посмотрев на него, делает какую-то запись в находящемся в его руках деле. Интересно, думает Коннор, будет ли стоить Роланду это попадание пары дней жизни?

Неожиданно в игре наступает пауза, потому что внимание игроков привлекает процессия, состоящая из детей, одетых исключительно в белое, проходящая вдоль дальнего края волейбольной площадки.

– Это те, кого должны принести в жертву, – говорит Коннору один из партнеров по команде. – Ты же о таких слышал?

– Да, – кивает Коннор, – слышал.

– Ты только посмотри на них. Они считают себя гораздо лучше других.

Коннор уже слышал о том, что к тем, кто уготован в жертву, в лагере относятся иначе, чем к тем, кого на разборку отдали родители. Даже персонал называет две категории подростков по-разному: «ангелами» и «трудными подростками». Даже спортом и другими делами «трудные» и «ангелы» занимаются порознь. «Трудные» носят голубую или розовую форму, в зависимости от пола, а дети, уготованные в жертву, – белые шелковые одежды, сверкающие под ярким аризонским солнцем так нестерпимо, что приходится зажмуриваться, чтобы посмотреть на них. В них они похожи, как считает Коннор, на уменьшенные копии самого Бога, хотя порой они кажутся ему отрядом пришельцев. Естественно, «трудные» ненавидят «ангелов», как крестьяне ненавидят феодалов. Коннор часто вспоминает о том, как и сам испытывал нечто подобное, но, зная одного из «ангелов» лично, скорее, жалеет их.