– Слышал, они знают точную дату и время своей разборки, – говорит какой-то парень.

– Вроде бы им даже разрешается самостоятельно его назначать, – добавляет другой.

Судья подает сигнал свистком, призывая всех вернуться к игре.

Игроки отворачиваются от процессии избранных, и начинают нехотя перебрасываться мячом. Если раньше в игре чувствовалась боязнь проиграть, то теперь к ней примешалась еще и подавленность.

В какой-то момент, когда процессия уже практически исчезла, перевалив через гребень холма, у Коннора появляется чувство, что лицо одного из участников шествия ему знакомо, но решает, что это лишь игра воображения.

Но это не игра воображения. Коннор не ошибся: Леви Колдер действительно находится среди почетных гостей лагеря «Хэппи Джек» и снова носит белое жертвенное одеяние. Он не видел Коннора на волейбольной площадке, потому что «ангелам» на «трудных» даже смотреть строго воспрещено. Да и зачем им это нужно? С самого рождения им твердят, что они принадлежат к другой касте и вся их жизнь подчинена высшей цели.

На лице Льва все еще заметны следы солнечных ожогов, но волосы аккуратно подстрижены, как это было, когда он жил дома, и манеры снова стали изысканными. По крайней мере, внешне.

Ему предстоит отправиться на разборку через тринадцать дней.

Риса играет на крыше Лавки мясника, и звуки музыки слышны на всех площадках, где занимаются различными видами спорта не менее тысячи человек, ожидающих очереди пойти под нож. Счастье, которое испытывает Риса от того, что ее пальцы вновь касаются клавиш, можно сравнить лишь с ужасом, пронизывающим ее, когда она думает о том, что происходит под ногами. Находясь на крыше, Риса видит, как тех, кому пришло время отправляться под нож, ведут в Лавку по дорожке, выложенной темно-красной керамической плиткой. Жители лагеря между собой называют ее «красной ковровой дорожкой». На каждого идущего по дорожке приходится по двое охранников. Они идут по обе стороны от подопечного, держа его под руки – достаточно крепко, чтобы бедняга не мог вырваться, но не так сильно, чтобы на плечах остались синяки.

Видеть это невыносимо, но Долтон и другие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не происходит.

– Да как вы можете играть, видя это? – спрашивает Риса во время перерыва. – Как вы можете спокойно наблюдать день за днем, как люди входят в Лавку и никто из них не возвращается назад?

– Ты привыкнешь, – говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. – Вот увидишь.

– Я никогда к этому не привыкну! Это невозможно!

Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь такое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.

– Мы здесь играем и становимся соучастниками преступления!

– Послушай, – говорит ей Долтон с раздражением. – Здесь у всех одна задача – выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы – играем музыку. Тебя отправили в оркестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.

Риса принимает это к сведению, но смириться еще не значит полюбить.

– Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? – спрашивает Риса.

Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, словно спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.

– Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, – говорит он, с беспечным видом отбрасывая волосы на одну сторону, словно то, о чем он ведет речь, – незначительное, пустяковое происшествие. – Его забрали за неделю до дня рождения.

– Не повезло ему, – подхватывает барабанщик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.

– Вот так просто? – спрашивает Риса. – Пришли и забрали.

– Дело есть дело, – говорит вокалист. – Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-нибудь еще из нас стал совершеннолетним. Пришлось бы его отпустить.

– У меня есть план, ребята, – говорит Долтон, подмигивая остальным музыкантам, которым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. – Когда до восемнадцатилетия останется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.

– Ты хочешь умереть?

– Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вылечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! – объясняет Долтон, хлопая пятерней по подставленной ладони барабанщика. Риса смотрит на него, не зная, шутит он или говорит серьезно.

– Лично я, – говорит вокалист, – надеюсь лишь на то, что возраст, после которого отдавать на разборку уже нельзя по закону, снизят с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, я пойду ко всем этим наблюдателям, специалистам, ублюдкам-докторам и прочим и плюну каждому в рожу, персонально. И они ничего со мной не смогут сделать, я просто возьму и выйду за ворота и уберусь отсюда куда подальше – на своих двоих, заметьте.

Гитарист, так и не сказавший ни единого слова за все утро, берет в руки инструмент.

– Эта песня посвящается Джеку, – говорит он, наигрывая вступление к классической довоенной рок-балладе «Не бойся потрошителя». Остальные музыканты присоединяются к нему, играя проникновенно, как никогда, и Риса играет вместе со всеми, стараясь не смотреть на красную ковровую дорожку.

Каждая спальня разделена на два блока. В одном блоке тридцать ребят – три десятка кроватей стоят рядами в продолговатой комнате с высоким потолком и окнами из небьющегося стекла, сквозь которые льется яркий солнечный свет. Собираясь отправиться на обед, Коннор замечает, что на двух кроватях в его блоке нет постельного белья, да и спавших на них ребят нигде не видно. Все конечно же заметили их отсутствие, но вслух никто об этом не говорит, кроме одного парня, решившего занять одну из коек, так как в его матрасе торчат сломанные пружины.

– Пусть на матрасе с торчащими пружинами спит новичок, – говорит он, – я хочу хотя бы неделю спокойно отдохнуть. Кто знает, может, она последняя?

Коннор не может припомнить ни имен исчезнувших ребят, ни их лиц, и это пугает его.

Весь день ему кажется, что на плечах он тащит тяжелую ношу – другие думают, что он может каким-то образом их спасти, хотя он знает, что не может помочь даже себе самому. Кроме того, весь персонал лагеря ждет, пока он совершит ошибку. Небольшое облегчение он испытывает только от того, что Риса в безопасности, по крайней мере, пока.