– Привет! – раздается в трубке его голос. – Ты сейчас где?

– В больнице. Санквита в отделении интенсивной терапии. У нее серьезные проблемы с сердцем.

– О, дорогая, как это все печально!

– Особенно печально то, что я ничем не могу ей помочь, – вздыхаю я. – Ребенок тоже в критическом состоянии.

– Давай я за тобой заеду. Пообедаем где-нибудь, а после сходим в кино или просто прогуляемся вдоль озера. А завтра утром отвезу тебя домой.

– Нет, – качаю я головой. – Я не могу оставить Санквиту. Ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты ведь все понимаешь, верно?

– Да, разумеется. Просто мне очень хочется тебя увидеть.

– Позвоню тебе позднее.

Я уже собираюсь нажать кнопку отбоя, но Герберт окликает меня:

– Бретт?

– Да?

– Я тебя люблю.

Я ошарашена. Ничего не скажешь, подходящий момент он выбрал для признания в любви! Судорожно подыскиваю подходящий ответ… Впрочем, в подобной ситуации есть только один приемлемый вариант.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я, так и не успев решить, правда это или ложь.

Вернувшись в палату, я встречаю ясный взгляд широко открытых глаз Санквиты, устремленный прямо на меня, и замираю от ужаса. Мама тоже умерла с широко открытыми глазами. Заметив, как одеяло на груди у Санквиты слегка вздымается и опускается, я немного успокаиваюсь. Слава богу, она дышит! Подхожу ближе к кровати.

– Поздравляю, солнышко! У тебя чудесная дочка. – (Она смотрит на меня, словно умоляя продолжать.) – Малышка себя прекрасно чувствует, – вру я без зазрения совести. – Она очень красивая.

Опухшие губы Санквиты искривляются, по телу пробегает дрожь. Она начинает плакать. Я наклоняюсь к ней и глажу по голове. Кожа у нее холодная как лед.

– Лапочка, тебе холодно?

Санквита кивает, стуча от озноба зубами. Я оглядываюсь по сторонам в поисках запасного одеяла, но его здесь нет. Бедная девочка, за что ей столько мучений? И где, спрашивается, ее мамаша? Этому несчастному ребенку так необходимы тепло и забота, которых она, судя по всему, не получала никогда! Мне отчаянно хочется взять Санквиту на руки и согреть в своих объятиях. Надо исполнить это желание хотя бы отчасти.

Я опускаю ограждение на кровати, слегка приподнимаю невесомую Санквиту и, подвинув ее, ложусь рядом с ней, стараясь не задеть ни одну из многочисленных трубок.

Бережно, словно она сделана из хрусталя, я прижимаю к себе девочку. Запах аммиака, исходящий от нее, стал более отчетливым. Уремия. Неужели ее организм больше не в силах бороться? Нет! Нет! Господи, прошу Тебя, не дай ей умереть!

Осторожно поглаживаю худенькие плечи и руки Санквиты. Тело ее сотрясает сильная дрожь, словно через него проходят электрические разряды. Я прижимаю ее к себе чуть крепче, надеясь, что она ощущает исходящее от меня тепло. Припав щекой к ее затылку, тихонько покачиваю ее и пою свою любимую колыбельную:

– Где-то там над радугой…

Голос мой предательски дрожит. Чуть ли не через каждое слово приходится сглатывать ком в горле. Надеюсь, Санквита этого не замечает. Примерно в середине песенки она перестает дрожать. Я замолкаю, охваченная паникой. Но тут до меня доносится ее голос, хриплый, слабый, едва различимый:

– У меня есть дочка.

Я смотрю на ее опухшее лицо, покрытое расчесами, и заставляю себя растянуть губы в улыбке:

– Да, у тебя теперь есть замечательная дочка, Санквита, милая. Скоро ты ее увидишь. Она крошечная, с мою ладонь, но она настоящий боец, как и ее мама. Знала бы ты, какая она хорошенькая! Пальчики длинные, как у тебя.

По щеке Санквиты сползает одинокая слеза. Сердце мое разрывается на части.

Я вытираю слезу салфеткой:

– Не беспокойся о малышке, лапочка. О ней хорошо заботятся. А скоро ты и сама поправишься…

– Я… не… поправлюсь… – с усилием выдыхает Санквита.

– Прекрати! – Я прикусываю губу так сильно, что ощущаю во рту соленый вкус крови. Понимаю, что в моем голосе звучит отчаяние, которое лучше скрыть от Санквиты, но ничего не могу с собой поделать. – Милая, ты не должна сдаваться! Помни, ты нужна своей дочурке.

Героическим усилием она слегка приподнимает голову:

– Возьмите ее себе… прошу вас… возьмите ее себе…

Я тщетно борюсь с подступающими рыданиями:

– Ты сама ее вырастишь, слышишь? Ты поправишься и сама вырастишь свою дочь!

Взгляд Санквиты исполнен безнадежности.

– Прошу вас… возьмите ее, – повторяет она.

Все мои усилия оказываются тщетными, и рыдания вырываются наружу. Притворяться больше нет необходимости. Санквита сознает, что уходит. Все, что ей нужно, – знать, что малышка не останется на этом свете одна.

– Я возьму твою дочку, – говорю я сквозь всхлипывания. – Поверь, я сделаю все, чтобы она была счастлива. И каждый день мы с ней будем вспоминать о тебе. – Слезы мешают мне говорить, но я упорно продолжаю: – Я расскажу ей, что у нее была замечательная мама… красивая, умная, смелая…

– Расскажите, что… что я любила ее…

Я закрываю глаза и киваю, не в состоянии больше произнести ни слова. Но мгновение спустя нахожу в себе силы и говорю:

– Я расскажу ей, что ты любила ее больше жизни.

Похороны Санквиты, чья юная жизнь оборвалась так безвременно и жестоко, были простыми и скромными. Через три дня после того, как маленькая Остин появилась на свет, тело ее матери предали земле на кладбище Оак-Вудс. Санквита лежала в гробу в шапочке и мантии выпускницы, проводить ее, кроме Джин и подруг по Джошуа-Хаусу, пришли только два школьных учителя и мы с Гербертом. Стоя у раскрытой могилы, пастор прочел молитвы и произнес безличное прощальное слово, восхваляя достоинства усопшей, которую он в глаза не видел. После похорон учителя вернулись к работе, Джин поспешила в Джошуа-Хаус, а подруги Санквиты двинулись к автобусной остановке. Провожая их глазами, я видела, как Таня закурила, глубоко затянулась и передала сигарету Юлонии.

Вот и все. Восемнадцать лет, которые провела на этой земле Санквита Белл, отошли в область воспоминаний. Воспоминаний, которые с каждым днем будут становиться все более бледными и тусклыми. При мысли об этом по спине у меня пробегает дрожь.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – участливо спрашивает Герберт, когда я опускаюсь на пассажирское сиденье его машины.

– Мне нужно в больницу, к Остин, – говорю я, игнорируя его вопрос.

Я хочу застегнуть ремень безопасности, но Герберт сжимает мою руку:

– Ты совершенно измучилась, разрываясь между работой и больницей. Всю эту неделю я почти тебя не вижу.

– Я нужна Остин.