со стороны на какую-то ребячью игру, в которой сам не принимает участия.

«Чепуха… Какая чепуха… — думал он, с недоумением оглядывая толпящихся вокруг Лукина партизан. — Ну, к чему это они…»

— А ты, приятель, тоже расстегнись, — вдруг услышал Никита голос позади. — Есть при тебе оружие?

Никита обернулся и увидел рядом здоровенного детину в козьей шубе.

— Нож есть, — сказал Никита.

— Давай сюда.

Никита вынул из-за пазухи нож и протянул партизану.

— Возьми, только как бы назад не пришлось отдавать…

— Ладно, — сказал партизан и принялся ощупывать Никитины карманы.

В это время высокий, обыскав Лукина, повел опрос.

— Под конвоем, говоришь, не шли, а откуда же тут взялись? — спросил он.

— Из Могзона шли. Повстречали семеновцев и в ельник спрятались, — сказал Лукин. — А тут семеновцы пса спустили…

— Не ты ли пес этот самый? — вскинулся Кузьма. Он перехватил обрез в правую руку, а левой задрал треух на самый затылок. — Ты глаза нам не замазывай… И шуба черная и шапка меховая…

— Шуб черных на свете немало, — сказал Лукин. — Ты другое в расчет возьми: тот-то один был, а нас двое оказалось…

Высокий вопросительно посмотрел на Кузьму.

— Да чего, товарищ Рудых, с ними разговаривать, легавые они. Ей-богу, легавые… — засипел простуженным голосом Кузьма. Его маленький нос от напряжения вздернулся вверх, щеки пошли темными складками, и заросший щетиной подбородок сморщился, как печеное яблоко. — Разменять их надо, и дело с концом…

— Нет, ты постой, — остановил Кузьму высокий. — Ты скажи наперед: двоих белые под конвоем вели или одного? Ты разведчиком был, передом шел.

— Из него, видать, разведчик, как из сопли тяж, — усмехнувшись, сказал Никита, сразу впадая в тон Кузьмы и говоря под стать партизанам тем грубоватым простонародным языком, который жил в нем, несмотря на годы, проведенные в городском училище, и вот теперь, как бы услыхав своего собрата, сейчас же откликнулся.

Кузьма вскинул брови, посмотрел на Никиту так, будто неожиданно встретил старого знакомого и узнал его, поморгал глазами, потом проговорил, но уже без прежней уверенности в голосе:

— Мне их разглядывать недосуг было… Только откуда им тут взяться, если под конвоем не шли…

— А ты ступай следы проверь — наши от ельника, а того от дороги, — сказал Никита. — Лучше дело-то будет, чем на людей напраслину возводить.

У Кузьмы совсем пропал голос, и он едва выжимал из горла слова. Даже рядом стоя, трудно было разобрать, что он говорит.

— Ты, слышь, меня не учи… — сипел он и тряс головой. — Не учи, слышь… Экое надумал — к дороге назад идти… А если там засада семеновская — нас пять, а их двадцать пять!..

— Ну, если не хотите следов проверить, пошли в отряд, — сказал Лукин. — Я человек здешний, меня, может быть, ваш командир знает. Там разберемся.

Партизаны переглянулись, потом высокий сказал:

— А и то верно. Отведем их к Павлу Никитичу, он их со взгляда поймет и все рассудит.

Партизаны окружили Никиту и Лукина и повели в глубину леса.

Вскоре они вышли к глубокому оврагу, на дне которого вился замерзший ручей. Растянувшись цепочкой, партизаны спустились по каменистому скату и, не оставляя на голом льду следов, направились со своими пленниками вдоль оврага по петляющему в зарослях ручью.

4

Через час партизаны подошли к лесному стойбищу и подвели своих пленников прямо к штабной землянке.

Высокий партизан стукнул прикладом в низкую дверь и негромко сказал:

— Товарищ Косояров, выйди на волю. Мы тут двоих привели, у дороги на Могзон взяли.

Дверь землянки отворилась, и из нее высунулась непокрытая голова человека с седыми бровями и серыми следами бороды на впалых сморщенных щеках.

— Ась? — сказал человек, ковыряя пальцем в ухе. — Где, говоришь, взяли?

— У дороги на станцию, — ответил высокий партизан. — Да дело-то, Павел Никитич, нехорошее получилось. Подозрение имеется, что белые их к нам подослали…

Он коротко рассказал о том, что произошло на дороге в Могзон, и о том, как были арестованы Лукин с Нестеровым. Потом, заканчивая рассказ, он указал на маленького партизана, стоящего подле, и проговорил:

— Вот, Павел Никитич, Кузьма собственными глазами все видел: и как они их отпустили, и как в небо палить начали. Он передом шел, он нас и оповестил.

— Так-так, — сказал Павел Никитич и скрылся в землянке. Однако почти тотчас же он снова показался в дверях и, пригнувшись, вышел в осинник.

Никита, все еще не веря в серьезность ареста, с любопытством разглядывал Павла Никитича — ведь это о нем в лесу говорили, как о провидце, могущем с первого взгляда понять каждого.

Был Павел Никитич уже не молод, но, видимо, старался держаться молодцом. На нем была лихо заломленная набекрень кругленькая меховая шапочка, такая, какие носили казаки кубанцы, и нагольный короткий тулупчик с кавалерийским разрезом и в талию. Тулупчик был старый и, очевидно, с чужого плеча, так как длинные рукава его хотя и были подогнуты шерстью вверх, но все же чуть не до половины закрывали кисти рук. Серый барашковый мех на стоячем воротнике и по борту тулупчика вылез, сохранившись только кое-где на лоснящейся коже оторочки крохотными кустиками, напоминающими мох на камне.

Сбоку у Павла Никитича болталась кривая старинная сабля в металлических ножнах и на поясе висела большая черная лакированная кобура, из которой торчала рукоять пистолета «кольт».

Павел Никитич остановился в нескольких шагах от Лукина и пристально посмотрел на него.