Сейчас он показался Никите совсем стариком. Из-под круглой шапочки его, у висков, свисали серые от частой седины, давно не стриженные волосы. Глубоко сидящие глаза, неподвижные и немые, с летами утерявшие когда-то голубой цвет, казались неживыми, отлитыми из прозрачного, но слегка запотевшего стекла. Он глядел на Лукина, не мигая, и молчал.

— С кем я говорю? — спросил Лукин.

— А с кем бы вы желали говорить? — насмешливо спросил старик.

— С командиром отряда. С товарищем Полуниным…

— Так-с… — Старик прищурил веки, помолчал и спросил: — Уже и фамилию изволите знать?

— Давно знаю. Надеюсь, что и он меня узнает.

— Надеетесь? Значит, может быть, узнает, а, может быть, и не узнает? Так выходит?

— Я к нему шел и хотел бы его видеть, — настойчиво проговорил Лукин.

— Знаю, знаю, что шли. Знаю даже, что маньчжурцы вас провожали до лесу, чтобы волки не съели… — Старик хихикнул, но лицо его попрежнему осталось суровым.

— Пустяки это… Пустое… — сказал, нахмурившись, Лукин. — Мы вашим разведчикам предлагали следы проверить, тогда бы и подозрений не было. Ваши разведчики отказались, а теперь вы опять за старое.

— Допустим, пустяки, допустим, несчастное, так сказать совпадение событий, но где же тот человек, что под конвоем маньчжурцев шел, осмелюсь спросить?

— Не знаю, — сказал Лукин. — Может быть, назад на дорогу ушел, когда ваш Кузьма крик в лесу поднял и мне голову прикладом разбить собирался.

— Вот как? Может быть, назад на дорогу ушел, а может быть, сюда пришел? — сказал Павел Никитич и пожевал бескровными губами.

Никита видел, что слова Лукина только злят старика и что ни одному из них он не придает никакого значения.

«Да что это они, сговорились, что ли?» — подумал он, и снова все показалось ему ненастоящим, как в детской игре.

Как бы стараясь вернуться к действительности, Никита огляделся.

Перед партизанским стойбищем, в безлесной широкой пади, лежал чистый, не тронутый ни одним следом снег, и над белой равниной тлела едва приметная полоска заката. Голые березы стояли у истока пади, там, где начиналось стойбище, раскинув вполнеба неподвижные ледяные ветви из снежной изморози. Со всех сторон стойбища, пробираясь между заснеженных елей и хрупких осинок, шли партизаны. В армяках, в зипунах, в нагольных шубах мехом вверх, они пестрой толпой окружали штабную землянку, и на лицах их тотчас же появлялось то же выражение суровой отчужденности, которое было и на лице Павла Никитича.

— А откуда же вы изволите быть? — услыхал Никита голос старика, продолжающего допрос, и посмотрел на Лукина.

— Я — читинский, а мой товарищ из Иркутска, — сказал Лукин. — В Чите я и Полунина встречал. Потому и хочу с ним разговаривать, что он меня прекрасно знает. Вас же я не знаю, и вы меня не знаете. Нам при таких обстоятельствах и при вашей недоверчивости, конечно, договориться будет трудно. Прикажите проводить меня к Полунину, тогда все сразу разъяснится и разговаривать нам будет не о чем.

— Так-так… — Павел Никитич оперся о саблю и некоторое время в задумчивости смотрел на порозовевшие от заката заснеженные вершины елей.

Никита заметил, что глаза его потускнели и на лице появилось выражение не то усталости, не то скорби.

Партизаны молчали. Было слышно только сдержанное дыхание толпы.

Но вдруг Павел Никитич моргнул несколько раз голыми красноватыми веками, будто набежавшую слезу сгонял, и усмехнулся через силу.

— А может быть, вы и говорите-то так только потому, что лучше нас о Полунине знаете, — сказал он. — Знаете, что товарища Полунина среди нас больше уже нету, вот и говорите… Ну, а раз товарища Полунина нету, то и слова ваши проверить невозможно.

— Что-что?.. — переспросил Лукин. — Нету? Где же он?

— Вам лучше знать. Не может же быть, чтобы вас в известность об этом не поставили, когда к нам сюда посылали. И восклицание ваше удивленное совсем неуместно… Ась?

Павел Никитич наклонил голову набок, словно был туг на ухо и приготовился слушать.

— Перестаньте вы дурака валять, — не сдержавшись, крикнул Лукин. — Я вас о деле спрашиваю, а вы все свое. Где Полунин? Что с ним случилось?

— Вот-вот, — с расстановкой сказал Косояров, прищурился и еще ниже склонил к плечу голову, — об этом самом и я вас спрашиваю. Вам оно известнее — вы оттуда пришли… А мы что… Мы только от крестьян стороной наслышаны, что товарища Полунина тяжело раненым и в полном беспамятстве японцы в плен захватили, когда он с разведкой в долину спустился, и с собой в Читу увезли. А вот дальше вы нам расскажите, что с ним там сотворили, про казнь его расскажите, чтобы знали мы, как своего Григория Анисимовича — народного героя нам поминать…

Никита испуганно взглянул на Лукина. Тот стоял и молча смотрел куда-то в пространство, мимо Павла Никитича.

— Что же вы замолчали? — спросил Павел Никитич.

— А мне здесь говорить не с кем, — сказал Лукин и безнадежно махнул рукой.

— Позвольте, почему же не с кем? — Павел Никитич поднял брови и обвел взглядом безмолвно толпящихся партизан. — Не гнушайтесь и со мной поговорить. Я у товарища Полунина в начальниках штаба состоял, а сейчас его замещаю.

— О чем же мне с вами говорить, если вы ни одному моему слову не верите, — усмехнувшись, сказал Лукин.

— А вы такие слова постарайтесь найти, чтобы мы им поверили.

— Ничего я больше говорить не буду — я все сказал, — проговорил Лукин, но вдруг дотронулся рукой до груди, как бы что-то ощупывая, и, нахмурив брови, взглянул на Павла Никитича: — А вы письму подпольного комитета поверите? У меня с собой такое письмо есть, в подкладке зашито… Достану и покажу. Этому документу вы поверите?