весь лес. Никто не прерывал его. Партизаны стояли молча, скорее с недоумением, чем с неприязнью, глядя на своего пленника.

— И еще передай им, что, этот самый Луконин советовал начальника штаба в отряде сменить. Такой, мол, говорит, начальник штаба не нужен. Он один только документ признает — круговую поруку. Он, мол, только тех революционеров — защитников народа — признает, которых в лицо знает, а других — на осину, как бы провокаторами не оказались. Где же ему отряд сформировать, если никому, кроме себя, не верит! Он только вред принесет и дело погубит… У него на уме не всенародная война объединенных партией большевиков трудовых крестьян и рабочих, а война кучки людей из двух сел да трех выселков… Так получается? И понять этот начальник штаба не хочет, что с горсточкой людей, хоть храбры они и вековечно друг друга знают, не справишься со всеми американскими, английскими и японскими дивизиями интервентов… Так и скажи им, сам скажи, если у тебя совесть есть. А теперь иди, выбери осину, чтобы крепче запомнилось, как нас вешал, может быть, на пользу пойдет, когда узнаешь, с кем расправился… А я ни тебя, ни твоей осины не боюсь! — вдруг закричал Лукин, не сдерживая больше гнева. — Я не жизнь свою сохранять сюда шел, а за народное дело бороться. И смерть свою посчитаю не иначе, как от руки врага народа нашего, от интервента какого-нибудь. Будто это они меня поймали, когда лесом шил, и убили при дороге. Буду считать — ты их дело выполнил, помог им… А ты на меня не обижайся, иначе мне никак нельзя, потому что страшно от руки своих умирать…

Косояров вздрогнул. Лицо его побледнело, а губы сжались в такую узкую полоску, что, казалось, рот исчез совсем. Теперь на Лукина глядел дряхлый старик с глазами ввалившимися и неживыми. На мгновение в них появилась боль, потом, точно налившись мутной влагою, они снова потускнели, как незрячие глаза слепца.

Желтая полоса заката потухла. Из леса потянулись сумерки, и Никита не мог уже по лицам партизан отличить своих защитников от врагов. Все они стояли неподвижно, хмурые и сосредоточенные. Один Кузьма беспрерывно передвигал со лба на затылок свой старый треух и беспокойно переступал с ноги на ногу.

Косояров смотрел в землю. И среди заснеженных елей и босых берез на жухлом вечернем снегу он казался маленьким и тщедушным, взявшим на себя непосильную власть над людьми, которая теперь гнула и ломала его самого.

— Отведите их в землянку караула, содержите под охраной… Мы совет военный соберем и их дело рассудим, — наконец глухо сказал он и, повернувшись, побрел к низенькой дверце штаба.

5

Адмирал был болен, к тому же у него разыгрались нервы Он никуда не выезжал из дома, но не мог совсем уйти от дел и принимал иностранцев, министров и генералов у себя на квартире.

Только что он провел утомительную беседу с американским генеральным консулом Гаррисом, теперь перед ним навытяжку по-юнкерски стоял молодой генерал Лебедев, назначенный вместо Розанова начальником штаба верховного главнокомандующего.

Мысли Колчака все еще вертелись вокруг разговора с американцем, и он не торопился принимать от генерала доклад. Он даже не был смущен тем, что генерал стоял перед ним навытяжку, и забыл предложить ему стул. Впрочем, адмирал не боялся обидеть Лебедева — он знал, что Лебедев не обидится. Только год назад, служа при царской ставке, он был еще капитаном, а от Деникина приехал в Сибирь уже генералом. Про него говорили, что он самозванец — ему не выгодно было обижаться.

Время от времени Колчак в задумчивости посматривал на генерала, но видел перед собой не его матовое с излишней синевой под глазами лицо испорченного мальчишки, а все еще видел лицо американского генерального консула — сухощавое и жесткое, как голова английской скаковой лошади, все из костей и жил.

Всякий раз, когда адмирал взглядывал на Лебедева, тот улыбался выжидательно и несколько подобострастно, готовый к любым услугам. Однако Колчак не замечал улыбок Лебедева и смотрел на него скорее, как на примелькавшуюся глазам вещь, чем как на своего помощника по военным делам и начальника штаба.

Лебедев ждал уже несколько минут, у него затекли ноги, а задумавшийся Колчак все не обращал на него внимания. Он то хмурился, то усмехался, то брезгливо опускал углы вялых губ.

Был ли доволен адмирал разговором с американским консулом или не был доволен, Лебедев угадать не мог, а спросить не осмеливался.

— За признание и помощь они требуют гарантий, — вдруг сказал Колчак, подняв левую бровь и остановившись взглядом на подбородке Лебедева. — Гарантий, что наша политика не будет расходиться с их политикой…

— Кто, ваше превосходительство? — осторожно спросил Лебедев. — Союзники?

— Американцы… Мистер Гаррис…

— Понимаю, ваше превосходительство.

— Он сказал, что не знает, как отнесутся к перевороту в Белом доме, как отнесется президент Вильсон…

— Чехи, — сказал Лебедев. — Они интригуют против нас. Их представители не выходят из американского посольства. Они противодействовали аресту сторонников директории — членов Учредительного собрания. В Челябинске они освободили эсеровского главаря Чернова и помогли ему скрыться… Чехи… Они информируют заграницу и возбуждают против нас общественное мнение.

— Чехи ничего не значат и ничего не могут, — сказал, поморщившись, Колчак. — Какое им до нас дело? Как только кончилась на Западе война с немцами, они оставили фронт на Урале и собираются уезжать. У них нет и не может быть самостоятельной политики. Им нужны деньги и пароходы, чтобы уехать в Чехию. В Германии революция, и они больше не боятся немцев… Но пароходы и деньги могут дать только американцы…

— Понимаю, ваше превосходительство, — сказал Лебедев.

— Без денег самостоятельной политикой не займешься, — сказал Колчак. — Ни политикой, ни войной…

— Так точно, ваше превосходительство, — сказал Лебедев. — Наполеон говорил, что для войны нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги.