— Представляете, Карл, отправил его по важному делу… выяснить кое-что, а он, недели не прошло, как уже вернулся.

И тут появляется в гостиной сам Фриц Ламме. Физиономия невесёлая, здоровается не как всегда. Говорит просто:

— Доброго дня, господа.

И тут Карл Брюнхвальд понимает, что он здесь лишний, и, собрав свои расчёты, говорит:

— Так я завтра к вам, друг мой, загляну, а наряд сил пересчитаю и уменьшу. До свидания.

— Приходите после завтрака, друг мой. До свидания.

И когда Карл ушёл, Волков и говорит Сычу:

— Ну, чего вернулся? Или выяснил всё, за чем тебя я посылал?

— Выяснил, — бурчит Фриц Ламме и без приглашения садится на стул, на котором только что сидел полковник, бросает по-босяцки свою шапку на стол, — но мало.

— Мало? — Волков приготовился слушать своего коннетабля.

— Ну, выяснил, что у неё лучшая карета в городе и лучшие наряды, самые дорогие. Что живёт она в том же доме, что и раньше… В вашем доме.

— Да, я вижу, ты многое разузнал, — говорит Волков едко, — это стоило тех денег, что я тебе дал.

— Экселенц! — тут Сыч начал бить себя кулаком в грудь.

— Ну? Что?

— Мы приехали, нашли постой, прошлись по улицам, по закоулкам, на следующий день пошли ваши вещи продавать, а заодно прогулялись по улице, где она живёт. Домишко её поглядели. Я и приглядел место, откуда можно за домом понаблюдать. Решили мы, что к вечеру и начнём. Так и начали. А там спрятаться негде, вечером народа немного, ни трактира рядом, ничего нет… Монастырь да такие же дома с большими заборами и богатыми господами. Всё непросто. За два дня лишь карету её узнали и всех её слуг вспомнили. Ну, вот и подумал я, что… Служанку её, здоровенную такую бабищу, помните?

— Ну, помню… — Волков и вправду вспоминает здоровенную девицу пудов эдак на семь, что служила у Агнес.

— Так я вот и подумал, что с ней переговорю, пошепчу, приласкаю, посулю ей деньжат малость, она про госпожу что и расскажет.

— Дурак, — коротко констатирует генерал.

— Теперь-то и я знаю, что дурак, — соглашается Фриц Ламме. — Пошёл я за этой бабой, она вроде как с корзиной вышла, по лавкам пошла пройтись, вот иду за ней, иду… А тут остановился… — Сыч закатил глаза к потолку и замер. — Чувствую, что меня… Словно мне игла холодная в крестец впилась, — он показывает на спину: — Вот сюда, и так впилась, что аж в ногу отдаёт… Я встал, а потом думаю: а что там сзади… Оборачиваюсь, а в пяти шагах от меня… — он делает паузу. — Она!

— Кто? Служанка? — удивляется генерал.

— Да при чём тут служанка⁈ — Сыч даже удивляется такой несообразительности господина. — Она! Агнес! Я её поначалу не признал, ведь она раньше какой была — такая махонькая, хилая, кожа синяя, да кости куриные, да глаза косые, а сейчас стоит… — Фриц Ламме жестами демонстрирует, насколько хороша стала Агнес. — Вся из себя. Красивая… Грудь у неё… — и тут он поднял палец к потолку. — Распятие поверх платья носит. Большое. И распятие то золотое. А само платье — бархат самый синий, что я только видел. Плащ шёлком подбит… А на голове… — он снова изображает жесты, из которых невозможно угадать головной убор Агнес. — Вот такое вот… И не косоглазая совсем.

— Не косоглазая? — с сарказмом уточняет генерал.

— Вообще не косоглазая, — заверяет его Сыч.

— И что же тебе эта не косоглазая красотка сказала?

Коннетабль Эшбахта морщится:

— Противная баба, только на внешность иной стала, а как было у неё кошачье нутро, так и осталось. Никуда не делось.

— Что сказала-то? — Волков уже разочарован тем, что Ламме провалил его задание, и теперь спрашивает скорее ради интереса.

И тут Фриц Ламме, морщась и ломая голос под женский, воспроизводит речь Агнес:

— А я, говорит, думаю: что это на улицах Ланна смердит хлеще обычного, а это ты, поганец, сюда приехал. А ну, говорит, признавайся: ты у меня под окнами ошиваешься второй день? У-у… Такая мерзкая баба… Хоть и красивая…

Волков его внимательно слушает, а Ламме продолжает:

— Я ей говорю: побойся Бога, Агнес, не торчу я у тебя под окнами, сдалась ты мне сто лет. А она, вы не поверите, экселенц, вдруг лапу свою из-под плаща достаёт… А на ней… Вот не поверите, экселенц, когти кошачьи вместо ногтей, но те когти чёрные, страшные… И она говорит мне, такая… — Сыч снова говорит женским голосом: — Рожу тебе порву так, что на всю жизнь останется, если не будешь мне говорить «госпожа». Понятно вам, экселенц? Госпожа она… А я помню, как эта госпожа в трактире в Рютте блевотину с пола собирала за пьяными шлюхами.

— Тише ты, дурак! — шипит на него Волков, хотя никого рядом с ними нет. — Язык свой прикуси и про то даже вспоминать не думай больше. Помнишь, кто она теперь?

— Да, помню, экселенц, — Фриц Ламме переходит на шёпот.

— Ну так скажи, кто?

— Её в Ланне все величают госпожа Агнес девица Фолькоф. Не иначе, — шепчет Сыч.

— Вот то-то и оно, что Агнес теперь девица Фолькоф, и не вспоминай про Рютте, вообще позабудь про эту дыру поганую, — это название Волков и сам хотел бы забыть, и чтобы никто больше про то место при нём не вспоминал.

— Ладно, как прикажете, экселенц.

— Ну, и она прогнала тебя?

— Сначала спросила, вы ли меня послали. Ну, я говорю: а кто же ещё? Говорю, мол, господин волнуется, как вы тут живёте. А она мне, — Фриц Ламме снова говорит «женским» голосом: — езжай в Эшбахт и скажи дядюшке, чтоб не переживал. Всё у меня хорошо, ему волноваться не о чем. А ещё сказала, что приедет к вам вскоре.

— Приедет? Ко мне, сюда? — удивляется барон.

— Ага, — кивает коннетабль. — Дело у меня к нему есть, говорит, и тянуть с ним не буду, приеду на днях.

— Но что за дело у неё, не сказала? — Волков тут немного призадумался: он посчитал, что Агнес хочет поговорить с ним о