своих адвокатов перед тем, как заявляться в полицейский участок с вещдоком по делу, в котором вы обвиняетесь в убийстве?

– Простите, но я подумал, что вы бы попробовали меня остановить.

– Уж не сомневайтесь.

Она тяжело дышит в трубку, словно собирается с мыслями.

– Так или иначе, они нашли отпечаток.

Сердце ухает куда-то вниз. Проваливаюсь в яму безвременья; оттуда видится, что сегодня, вероятно, и есть тот день, когда я должен буду сделать свои последние шаги. Хороших новостей я никогда не ждал. Самого наличия у меня пластинки после стольких лет уже достаточно, чтобы осудить меня, однако я все равно потрясен этим известием. В телефоне – тишина, а в ушах начинает звенеть.

– Отпечаток бы к этому времени уже стерся, – продолжает она. – Но если речь об обычном отпечатке. Отпечаток потного пальца сохраняется на поверхности до нескольких дней, – заявляет она, – но только это не ваш случай. Ваш отпечаток был заметен.

«Ваш отпечаток». Мой отпечаток.

– Он кровавый.

В висках бьет адреналин, хочется бросить трубку, но вместо этого я молча сползаю на пол. Тишина вновь сгущается, заволакивая мои уши. Доносится низкий гул, он понемногу нарастает. Вскоре гул уже такой громкий, что тишина в моей голове, словно мячик, скачет от одной стены к другой.

Я должен идти.

Шагаю все быстрее, пока чуть ли не перехожу на бег. Прорываюсь напролом – люди на тротуарах рассыпаются передо мной. Слышу собственный голос – стиснутый, исцарапанный – ору на прохожих. «В сторону! В сторону!» – кричу я, прорезая толпу.

Все неправильно. Передав полиции тот самый единственный вещдок, я остановился, сдался, признал вину. Так чему же теперь удивляться? Правда же в том, что даже сейчас, собственноручно вручив улику полиции, я не уверен, где в этой истории я, а где – моя наспех залатанная память.

Не позволю этой разрухе в мыслях порушить и мою решимость выполнить задуманное.

Что-то похожее уже случалось ранее, с Рори. Когда он прыгнул. Ясно помню, что я почувствовал, когда узнал. Будь я рядом, то, вероятно, смог бы его остановить. А теперь, возвращаясь к этим воспоминаниям, я осознаю, что был там. Я помню, как все свершилось прямо у меня на глазах.

Мы стояли на балконе. На Лондон уже опустилась ночь, однако там, высоко над землей, почему-то все еще было светло. Светло не в смысле освещения, но ясно. Чувствовалась какая-то чистота.

Он держался за перила, сверкая в ночи белыми костяшками. Возможно, он был пьян. А я стоял рядом в облаке черного гнева. Он сказал что-то мне, а я – ему, чем вывел его из себя.

– Ты не заслуживал этого. Этой любви, – вот, кажется, были мои слова.

А он просто пил и сглатывал все, что мог бы ответить. Если вообще хотел отвечать.

– Ты можешь желать мне смерти, – наконец произнес он. – Но я не умер. Я здесь. Я все еще твой брат. И все еще тебя люблю.

Глаза у него, должно быть, покраснели – точно покраснели. Они наполнялись водой – из-за ветра, который гулял на высоте.

– Ты не любил меня, – возразил я. – Ни ты, ни остальные. Вы никогда меня не любили. Все будто предали меня забвению. А это… лишь чувство вины.

– Тогда я сознаюсь. – Он повернулся ко мне, из его глаз лились слезы.

Я покачал головой и вернулся в квартиру, сквозь носки чувствуя гладкость и тепло пола. Хотелось выпить, и на нижней полке холодильника я нашел банку. С пшиком открыл и снова вернулся на балкон.

Там увидел Рори верхом на ограде. Ограда металлическая и должна была его выдержать, но меня это встревожило.

Подбежал к нему, протянул руку. Он резко отдернул свою ладонь, зашатался, но усидел.

– Нет! – прокричал я.

– Не подходи, – предупредил он, – я еще не решил. Мне нужно время, чтобы обдумать. Подожди.

Он жестом остановил меня, и я замер как вкопанный, готовый в любой момент прыгнуть к нему и подхватить. Он выглядел как тот мальчишка, которого я помнил, который разрыдался из-за рассыпавшихся кукурузных палочек. Я хотел лишь утешить его, спасти.

– Ладно, – успокаивал я, – не торопись.

Я ждал, наблюдая, как в его голове жужжал механизм. У себя же в голове я следовал за ним по пятам, теми же тропками, которыми, точно знал, шел и он, и тут вдруг я осознал, куда они вели.

– Но ты ведь знаешь, что смертью ничего не искупить, – спохватился я.

– Ха, – усмехнулся он. – Иисус бы с тобой поспорил.

Я сглотнул. Вот мы и пришли – к Иисусу – быстрее, чем я надеялся.

– Так ты теперь Иисус? – спросил я. – Ладно, тогда тебя надо убить. Самоубийство не дает искупления. К тому же атеистам вроде тебя. Ну же, Рори. Не будь идиотом. Слезай с перил.

– Хорошо, братец. – Он улыбнулся самыми кончиками рта. – Хорошо, я слезу, но ты скажи мне. Какова епитимья? Она ведь должна быть.

Тут он покачнулся, но сразу же покрепче ухватился рукой за перила. К этому моменту я уже успел вдвое сократить дистанцию между нами. Он снова предупреждающе выставил вперед руку.

– Тебе не требуется искупление, – сказал я, застыв на месте. – Только не тебе. Ну же. Слезай.

Он хихикнул.

– А как же забвение? Я ведь низвел тебя до самого ничтожного уровня, предал забвению. Это преступление! – Он перешел на визг.

– Я утрировал.

– Нет. Не утрировал. Всего лишь сказал правду, – посерьезнел он. – Так скажи мне, Ксанд, как мне теперь оправиться от всего этого?

Ветер наверху усилился. Он налетел на Рори, заставив меня запаниковать.

– Ты можешь жить дальше, – поторопился ответить я.

– И что? Я всегда знал. Я видел. Я видел, как он обращался с тобой, а как – со мной. И ничего не делал. Не хотел. Хотел, чтобы все оставалось как есть.

– Ты сам не понимаешь, что говоришь, – возразил я, но половину моих слов унес ветер.

– Понимаю, Ксандер. А как, по-твоему, откуда все взялось? Хотя это и не единственная причина ничтожности моей жизни.

Он плакал, и слезы густыми ручьями текли по щекам, а я вдруг перенесся в тот самый день в парке: Рори на коленях, в траве – размокшие кукурузные палочки. Я подошел к нему; он вскрикнул, остановив меня рукой.

– Нет! – сверкнул он глазами.

Один шаг – и я бы оказался рядом. Всего лишь шаг. Я неотрывно смотрел на него. Он плакал так горько, что у меня было одно желание: обнять его. Так горько, что вот-вот мог упасть.

Один прыжок – и я обхватил его руками. Он весь напрягся, но затем уступил мне. Его раздирали рыдания, и вот он