останавливаюсь посмотреть на воду. Ничто в реке не выдает какого-то тепла или чувственности. Вид с обеих сторон моста великолепен, но вода под ним как вязкая взвесь. В ее палитре нет ни голубого, ни зеленого. Ни эмоции, ни намека на что-либо радостное. Лишь отчужденность и бесстрастность.

Где-то здесь закончится и моя последняя прогулка. Когда я погружусь в ее холодное лоно, ни я, ни она не будем оплакивать ушедшее время. Надо мной пробежит легкая рябь, а камни в карманах потянут к самым глубинам. Я смогу. Я никогда не сомневался. Если придется. И дня в камере больше не протяну.

Мысль о том, что после себя я не оставлю ничего, меня больше не греет. В том, чтобы прийти ни с чем и уйти ни с чем, есть своя поэтика, однако теперь, стоя на пороге, я в этой поэтике уже не столь уверен.

Только ступив на землю южного Лондона, чувствую себя как дома, защищенным. Почти тридцать лет я блуждал безо всяких границ, но так и не ушел дальше этого места. Мы приходили сюда вместе с Грейс, только чтобы как-то оторваться от Лондона, а теперь я даже не уверен, что от Лондона вообще можно оторваться. Этот город не просто у тебя под ногами, он под кожей.

Полдень еще не наступил, и мне пока нет нужды возвращаться к Себу. Бреду вдоль улицы по направлению к его дому, а затем решительно сворачиваю на Лордшип-лейн. Через пару минут я возвращаюсь к парку Хорниман. Грейс опять тянет меня, только сегодня я и сам тянусь сюда же.

Я должен выяснить.

Через ворота я прохожу как человек. Хоть раз я не прячусь и не сбегаю. Я могу идти рядом с другими людьми, смешаться с ними. Поначалу беспокоюсь из-за бороды, но затем вижу, что вокруг меня бородатых лиц больше, чем гладковыбритых. Странные времена для моды: повсюду костюмы без галстуков да бороды.

В своем новом обличье, в костюме Себа, я обнаружил еще кое-что. Люди мне улыбаются. Хотелось бы улыбнуться в ответ, но радость заперта глубоко внутри меня, как в воздушном пузыре.

Отмеряю путь по периметру парка, обхожу по краю расположенный в углублении декоративный прудик и поднимаюсь на холм. Сверху мне открывается вид на Лондон, раскинувшийся на мили: небоскребы «Осколок» и «Огурец», «Уоки-токи». Лондон изменился, на каждом углу выросли скалы из стекла. Эти здания с детскими названиями словно выскочили из гигантской книжки-раскладушки. Грейс, наверное, пришлись бы по нраву эти перемены. Или она бы их возненавидела. Или приняла бы скрепя сердце. Вот только она их так и не застала.

Какие-то люди собрались у сцены, чтобы насладиться видом, а я, взобравшись на холм, обхожу сцену вокруг. И вижу то, что искал.

Она здесь, после стольких лет. Касаюсь края, чувствую кончиками пальцев. Наша скамейка. Теплые цвета жженой умбры уступили место выцветшему серебру, но это, несомненно, та самая скамейка. И табличка все еще здесь:

«На память об отце

Столько потеряно времени»

Меня сносит волной воспоминаний о ее теплом теле. Отсюда мир кажется таким же, как и тогда, словно время здесь застыло, а мы с ней снова вместе, наши нервы обнажены, реагируют на каждое прикосновение. Прилив воспоминаний парализует меня. Я наконец осознаю, что ее – какой она была и какой могла бы стать – больше не существует.

Все во мне рушится.

Я сижу на скамейке, в животе затягивается узел. Вот она, рядом со мной, такая теплая и настоящая, в противовес окружающему нас холоду. Не успеваю сдержать слезы, и они хлещут из глаз. Меня будто силой тащат сквозь каждую секунду моей жизни, и каждая секунда сжигает меня дотла.

Когда слезы все выплаканы до капли, я упираюсь руками в землю, чтобы подняться на ноги, но прикосновение к влажной почве оживляет во мне еще кое-что. Помню, как я копал. Взрывал пальцами землю. Вот здесь, за этой скамейкой. Знаю, оно тут. Чем бы оно ни было.

Обхожу скамейку, опускаюсь на четвереньки. Мимо проходят какие-то люди, но они отворачиваются, будто боятся, что я сейчас совершу нечто невообразимое. Погружаю ладонь в землю, начинаю копать. Достаю и отбрасываю горсть мокрой и твердой почвы. И вот уже, не помня себя, рою изо всех сил. Вынимаю пригоршнями землю. Я рою так, словно под этой травой, на глубине фута, запрятано сокровище, кто-то еще живой или нечто ценное, чему нужен воздух. Впиваюсь пальцами снова и снова, так до конца и не понимая зачем.

Вдруг во влажной почве мои руки натыкаются на пластик, и я останавливаюсь. Из-под земли торчит угол чего-то гладкого и пластмассового, однако на глубине его не разглядеть. Пытаюсь ухватить и вытащить, но оно выскальзывает из рук и снова погружается в грязь. Снова тяну, но яма лишь больше осыпается. Наконец мне удается достать его полностью, раскидав в стороны мокрый грунт.

Кладу на землю, чтобы рассмотреть – как будто сон вдруг обрел форму. Я помню. Чистый пластиковый пакет. Плотный. Внутри предмет, завернутый в газету. В самом дальнем закоулке своего разума я помнил, и воспоминание лавиной возвращается ко мне. Помню, как заворачивал. Как нервничал тогда. Этот предмет связан с Грейс.

Открываю пакет, запускаю в него руку. Беру газету за угол, отрываю его. Передо мной дата – 30 декабря 1989 года.

Глава сорок шестая

Пятница

Сомнений нет. Смотрю на то, что у меня в руках, и сомнений нет. Это был я. Все-таки я.

Подбираю пакет и, сунув его в карман пиджака, бегу прочь из парка. Мне надо выбраться отсюда.

Да, я снова бегу, мои руки и рукава в земле. Колени мокрые и грязные. Помню, как закапывал это здесь, но не помню, что было до. Бегу, в голове стучит. Забор парка все ближе, перемахиваю через него. Где там выход, мне нет дела. Ворота для людей. В голове мечутся мысли.

Знал ли я об этом? Знал ли, что убил ее? Совершаю ли я диверсии против самого себя? Играю ли с собой в шахматы, притворяясь, что не знаю заранее замысел каждого хода? Я сам загнал себя в коробку, скрючиваюсь в ней все теснее. Я должен был знать с самого начала. Содержимое пакета – тому доказательство.

Десять минут бега, и я у Себа. Он открывает дверь, но я проскакиваю мимо, сразу на кухню.

– Ксандер? – недоумевает он, следуя за мной.

Смотрю на него, и с его лица, словно мешок цемента, спадает вся непринужденность.

– Вот дерьмо, Ксандер, – произносит