Было, однако, не до смеха. Бард явно опасался прерывать песню по своему хотению – а ждал моего веления. Надо было его спасать вручную, а ярл и сам себя спасением мог обеспечить, проломив любую стену и разведя руками, как веслами воду, любое пламя. У него было важное дело – поймать поросенка, который выполнял свое дело лучше всех.

Осторожно, из-под бровей, глянул на сильных Дворца сего – Никифора и Аэция.

Они словно знали, кого искать глазами, – уж никак не последнего виновника вавилонской кутерьмы, а как раз ее зачинщика. И как будто чуяли дворцовым чутьём, где его найти и откуда он сам покажется. Они оба теперь смотрели прямо на меня – и словно ожидали еще большей проказы. Рукотворного землетрясения или потопа, от коих не спастись. Ибо сидели, не шевелясь, поелику всякое бедствие благородному человеку следует пережидать достойно, не торопясь никуда и не прыгая от страха или гнева. И вопрошали взорами: «Огонь и потоки на нас обрушишь? Или, напротив, отведёшь? А то берегись! Пощады не будет!»

Более всего опасался взглянуть выше них – на саму огнеокую василиссу Ирину. Но дерзнул.

Автократор римлян восседала подобно статуе богини Афины в городе ее имени. Без единого чувства на лике, без единого движения в теле и в чутких на всякую тревогу богатых и нежных ее одеяниях. Только рука ее с воздетым перстом была поднята столпом вверх уже от самого локтя.

В первый миг не разгадал того властительного жеста, но второго мига уже хватило, ибо заметил, наконец, что все стражи-спафарии стоят, оцепеневши, вместо того, чтобы ринуться в дымящий хаос и обуздать его. И то оцепенение вовсе не было учинено песней барда, ибо все их взоры были устремлены на перст царицы – в ожидании приказа.

Уразумел, что мне еще попущена пара мгновений на окончательный аподозис события. Дерзко устремился вперед, как и в тот миг, когда выводил пред очи царицы барда, словно диковинного зверя. Рядом с бардом растянулся на полу и – не в поклоне, а в полном самоуничижении пред василиссой. За сим, торопясь собрать брызги своего бренного тела воедино, шепнул прямо в глаза барду:

- Довольно! Даём дёру!

Однако вран-павлин потратил еще немало бесценных мгновений на достойный поклон слушательнице, о пении пред коей он только и мог мечтать во снах. После сего он неохотно подался прочь под моей рукой, крепко сжавшей его плечо.

Уже на полном бегу мы канули за занавес-гобелен в жерло тайного хода.

В памяти, уже когда канули мы с бардом, открылась вся картина при взоре от подножия тронного возвышения в Залу: ближе всего торчал живой, но обмерший столп – герцог Рориго, так и не обратившийся взглянуть, что за чадное светопреставление творится у него за плечами. Не мог ведь он повернуться спиною к трону и воплощению высшей власти на нём. Но и меня с бардом он тоже как будто не видел в упор – так смертельно остекленели его глаза. За ним клубился дым, и частью колыхалось стоя, частью поднималось на ноги с пола разбросанное франкское воинство. Позади всей франкской массы возвышались над человеческим хаосом плечи и голова ярла Рёрика Сивоглазого. Он теперь не преследовал дымную и огненосную тварь всем телом, а следил глазами за ее беготнёю и как будто дожидался, пока тварь устанет сама искать своего спасения, носясь туда-сюда вдоль задней стены.

- А что ярл? – с тревогой вопросил бард, когда мы стремились по сумрачному узкому коридору, свет в который проникал через небольшие отверстия-глазницы на высоте вытянутой руки.

Словно иной защиты, как только ярловой, он и не знал.

- Сам себе дорогу проложит, прямее нашей, - на ходу, через плечо отвечал барду. – Нам бы успеть… Пересидим в тихом месте, пока тут всё успокоится.

Пересидеть, однако, довелось вовсе не в том месте, в каком рассчитывал, чая улизнуть из Дворца и бегом достичь Обители не по главной улице. В сумраке да с разбегу едва не протаранил лбом грудь стражника-спафария, заткнувшего выход из коридора. За ним стояло еще двое, а за ними – сам Тит Кеос.

- Прости, Иоанн, не я велел, - лаконично повинился он.

И нас с бардом без лишних уговоров повели по лестницам все ниже и ниже и, наконец, доставили по одиночным клетушкам в дворцовой темнице.

В своей увидел не глухую тьму, вестницу казни голодной смертью (а то было в сем просторном, как тартар, дворцовом подвале простым обычаем), но зажженную лампу, вселявшую надежду.

Тревожился не за себя, а за барда – не потеряет ли он голос от столь сокрушительной перемены участи. А голос его еще мог пригодиться – и вскорости: к примеру, для того, чтобы лишить рассудка местных стражей и заставить их отдать ключи к запорам. Оставалось, значит, надеяться и на то, что такой способ спасения у барда всегда наготове…

Чем больше размышлял над положением дел, тем больше удивлялся, бодрясь. Удивлялся проворности стражи, а тем более – расторопности данного ей и самому Титу Кеосу повелению схватить нас. Удивлялся и догадливости стражи оказаться именно у того выхода, который вел нас на волю. Выходило, что слежка за мною была куда более тщательной и скрытной. Кто ее мог развернуть во Дворце? Никифор или Аэций? Или оба разом? Но договориться между собой они никак не могли. И у Аэция куда больше сил и возможностей. Рассудил, что умелая засада – его необременительный труд. Трачу место на изложение тогдашних мыслей, опять же, из гордыни: их ход оказался на поверку верен.

Если все было так, то было от чего взбодриться загодя: тот, кто устроил слежку, не препятствовал, однако, исполнению моей дерзкой ребяческой затеи. Значит, сей некто обо всем догадался и увидел в затее некую для себя выгоду. Сравнил в памяти взгляды Никифора и Аэция, посланные в меня от тронного возвышения. Взор последнего показался более колючим, но оттого – и более озорным.

И вовсе взбодрился, когда вскоре на веселый огонёк медной лампы принесли еду.

Едва поверил своим глазам: то был жареный фазан, едва ли не прямиком с императорского стола! Уж если такого же поднесли и барду, подумал, что певцу можно потерпеть свою мечту и прозябать во дворце и даже в темнице в надеждах о