Среди людей, которых я лично знал, не помню тех, про которых можно сказать, что им нужно было бы родиться в другое время. Кроме себя. Мне — да!

Господи! В другое бы время, в другом бы месте, в стране другой, от других бы родителей, другим, повыше, посильней, здоровей, богаче, вообще бы не родиться. Родиться бы позже, чтобы самому увидеть, чем все это кончится. А родиться раньше, свободным афинянином, патрицием в Древнем Риме, в восемнадцатом веке в Вене или чтобы комиссары в пыльных шлемах, — совсем не хочу.

Если уж так необходимо было, чтобы я родился, то я хотел бы умереть последним. От тоски одиночества. А еще лучше вообще никогда не умирать. Или хотя бы не рождаться. Ну, об этом я уже мечтал несколькими строками раньше.

С временной координатой сложно. С пространственными легче. Родиться бы и жить у теплого синего моря, где есть книги, но нет подлецов, нет войн, снега, нет горя. Всю жизнь прожить там, где демагоги не пудрят людям мозги, где можно по ночам гулять и без оружия. Где много друзей и добрых девушек…

Но пишу я это, чтобы сказать, что нет-нет, а был на самом деле у меня дорогой друг Билл, один из драгоценных для меня людей в пантеоне моей памяти, кто был и выглядел как не местный, не там или не тогда рожден.

Звали его на самом деле Володя Онисенко. Но я долго не знал его имени. Билл и Билл. Он был на пару лет моложе меня и в нашей дружбе был младшим, но я всегда смотрел на него с теплотой, с удивлением и восторгом. Не могу сказать, что он был умным. Не бросаюсь этим словом, редко кого называю умным — высокий комплимент. Но уж, конечно, и дураком его никак не назовешь. Ничего не читал, но всегда мог процитировать кусочек из самой читаемой книги. Вообще, что-то он знал обо всем, не стеснялся вставить. Хотя говоруном отнюдь не был.

Был Билл невысокого роста очень ладным пареньком, с отчетливыми мышцами брюшного пресса, с исключительно красивым, киногенич-ным лицом. Улыбка чуть кривовата, но это придавало ему дополнительный шарм. Почти все те несколько лет, когда мы с ним дружили, он носил бороду, большую, круглую, пушистую во все стороны бороду, которая делала его похожим на карточного червового короля — молодого повесу с хитрыми и веселыми глазами. (Зато на всех фотографиях, что у меня сохранились, — он бритый, без бороды и усов.)

…Как-то на главной улице Симферополя, на Пушкинской улице, ко мне подошел незнакомый паренек.

— Мне сказали, что вы лучший друг Вовы Онисенко? — вежливо спросил он.

— Вовы? Онисенко? Боюсь, я и Володи-то ни одного не знаю, тем более Вовы. Тем более Онисенко. Вы не ошиблись?

— Нет, я не ошибся, он еще на почтовом ящике работает…

— Знаю несколько парней, кто на ящике работает, но никого близко… Друзей нет.

— Его еще, кажется, Биллом зовут…

— А-а-а! Билл. Билла знаю. Так его Вовой зовут? Онисенко? На ящике работает?

Мы потом долго, в несколько кругов смеялись. Володя Онисенко! На почтовом ящике! Работает! Это Билл?

Обычно Билл нигде не работал. Его папа, спецкор главной украинской газеты, и мама — геолог-поисковик, были в разводе. У каждого по квартире, и обе квартиры почти всегда пустые, родители в командировках, в разъездах. Там устраивались загулы, пьянки, отмечались дни рождения. Как-то родители смазливой Люсиной одноклассницы Томы сбились с ног, дочка пропала, дома не ночевала, уже и в милицию обращались. Я спросил у Билла, у него были какие-то свои средства оповещения.

— Возьмем паву банок, — Билл мягко не выговаривал «р», выходило круглое «в»: «паву» или удвоение гласной — «пауу». — Поехали ко мне.

Приехали, он открывает дверь своим ключом, из квартиры крик:

— Не включайте свет, мы голые.

Потерянная Томочка с Левой Маминым сутки из кровати не вылезали.

Леву я не любил. Мажористый такой (слово появилось много позже), слащавый типчик. Про него только одна смешная история.

Он как-то зашел в единственную на тот момент биллиардную и сразу получил удар кием по голове максимальной силы. Кий сломался. Леву в глубоко бессознательном состоянии увезла «скорая помощь», еле откачали. Оказалось, ошибка, его с кем-то перепутали, он принял на себя чужой, им незаслуженный удар. Месяца через два он снова появился в нашей тусовке и стал маниакально рассказывать эту историю, завершая ее одинаковыми словами:

— Теперь я — дурак! У меня даже справочка есть, — доставал медицинскую справку с печатью и совал всем ее в нос.

Ну, то, что он дурак, я знал и раньше. Для этого справка не нужна.

По натуре или по призванию Билл был мелким бизнесменом, предпринимателем, часто занимался тем, что в те дикие времена каралось как спекуляция. Появились первые в истории страны носки с резинками. (Я встречал немолодых уже людей, которые никогда не только не видели, даже не слышали о том, как мужчины носили носки до появления носков с резинками. Были такие ножные резинки, под коленками, к которым носки крепились специальными прищепочками, штрипками вроде женских чулок и поясов.) Билл ездил за ними в Одессу и привозил мешками, покупал у матросиков, вернувшихся из загранки. Попробую нарисовать картину, как он эти носки продавал.

Начну издалека, с того, что Билл шил, умел шить. Нигде не учился, курсов не кончал, сам по себе умел. Он и рисовал тоже. Думаю, что человека неотличимо изобразить он бы не смог, лицо, палец, руку. Он рисовал абстракции в духе Поллака, но получалось здорово. Какой-то ритм в картине, не просто краски в беспорядке, но некий замысел, помысел, стремление. И название завораживающее: «Шлагбаум мысли». Честное слово, Билл был талантлив, может быть не в этом и не в том, а вообще во всем.

Так вот, он шил. На заказ шил. Друзьям шил. С друзей-заказчиков деньги не брал, только материал. Он не только денег не брал, но мерок не снимал и примерок не делал. Все на глаз.

Как-то та же Алка Хабибулина ему говорит:

— Билл, вот материал, пошей мне брюки, штаны в общем, техасы (так тогда мы джинсы называли), если выйдет.

— Ладно. Пошью. А ты мне за это банку купишь (бутылку вина).

— Куплю, конечно, но ты хоть мерку с меня сними, — а сама хохочет — задница у нее специфических размеров, строго на любителя. Их много оказалось в ее жизни.

Билл голову наклонил, один глаз прищурил, задницу эту туда-сюда осмотрел.

— Уже, — говорит, — сфотогаафиоовал.

Мы смеялись, но