«Бланкевоортса». Анна чувствует, как успокаивается ее сердце. Каким маленьким он кажется сейчас! Каким легким, когда она берет его в руки!

— Надеюсь, — говорит Пим, — что ты простишь старика за все его многочисленные ошибки.

Такова мольба ее отца. Но Анна не может пока на нее ответить. Осторожно расстегнув замок, она раскрывает дневник, и ее взгляд падает на снимок черноглазой девочки, прикрепленный к странице. Эта девочка — она сама, какой была тогда. Та Анна. Чувство пугающей близости заполняет ее грудь, когда она читает первую строчку: «Надеюсь, я смогу тебе все доверить, как не доверяла еще никому».

Она чувствует слабость в ногах и падает на стул напротив Пима, сжимая дневник в руках. Теплые слезы текут по ее щекам.

— Ты ошибался, Пим, — шепчет она. — Дневник никогда тебе не принадлежал. Он всегда был только моим.

Пим вздрагивает словно от удара молнии и начинает рыдать. Он трясет головой и лезет в карман за платком.

— Прости, Аннеке, прости меня, — говорит он, прижимая платок к глазам. — Ради Бога, прости! — Он медленно приводит себя в порядок. — Я совершил много ошибок, глупых ошибок. А иногда мне приходит в голову мысль, что самая главная моя ошибка в том, что… — Пим шумно сморкается в платок, — …что я вышел живым из Аушвица, хотя в планы Господа это не входило.

Анна смотрит на него, сжимая в руках свой дневник.

— Я вспоминаю мою бедную Марго и поневоле думаю, — продолжает Пим, — что занимаю ее место. Господь предпочел бы, чтобы выжили дети, а не старик весьма спорных достоинств. — Он снова сморкается, откашливается, утирает глаза и складывает платок. — А сейчас — сейчас я думаю не о себе, а о моей дочери Анне. Ее дневник возвратился к законной хозяйке, и я надеюсь, он будет напоминать ей о девочке, которую я так любил. О девочке, какой она когда-то была. О девочке, которой она могла бы стать. Вот о чем, — говорит он Анне, — я молюсь со всем жаром души.

27. Страницы ее жизни

Я не буду, как делают все, записывать в дневник разные факты; я хочу, чтобы эта тетрадь сама стала мне подругой, и эту подругу я буду звать Китти.

Дневник Анны Франк,

20 июня 1942 г.

Как странно, иногда я вижу себя словно бы глазами другого человека. Я неторопливо озираю дела некоей Анны Франк и листаю книгу собственной жизни, как будто это чужая жизнь.

Дневник Анны Франк,

12 января 1944 г.

1946

Амстердам

Уединенность кабинета. Нужно, как через сито, просеить прошлое. Ей поможет блокнот с переплетом малахитового цвета. И песочно-коричневая книжка «Рассказы из Убежища». И еще объемистая и серая, как камень, «Книга красивых фраз». Остается рассортировать стопку разноцветных листов.

Их собрали с пола в страхе перед приходом гестапо и запихали в ящик — тут не до порядка! Но она читает.

Когда я теперь вспоминаю свое житье-бытье в 1942 году, оно кажется мне совершенно нереальным. Той райской жизнью жила совсем другая Анна Франк, а не я, ставшая здесь такой мудрой.

Как ты думаешь, одобрят ли мои родители, что я сижу на диване и целуюсь, я, девочка неполных пятнадцати лет, с юношей, которому семнадцать с половиной?

Вчера утром мы все в шесть часов снова были на ногах — мы услыхали какие-то звуки, наводящие на мысль, что, возможно, воры забираются в дом.

Среди бумаг есть фотографии, приколотые к страницам. Среди них снимки Анны и Марго.

Помнишь тот день на пляже в Зандворте? — спрашивает Марго. Она сидит на диване в зеленом свитере, который Мип добыла ей, когда они уже сидели в Убежище. Теплый взгляд больших глаз за стеклами очков.

— Конечно, помню. Одно удовольствие взглянуть на тебя в том купальнике. Всё при тебе, а я до сих пор жалкий прутик.

Воздух был соленый на вкус, — говорит Марго, — это я запомнила.

— А я помню, как мы скатывались с дюн. Умора!

Вчера вечером мы с Марго вместе лежали в моей постели, было безумно тесно, но именно поэтому забавно…

Разговор зашел о будущем, и я спросила ее, кем она хочет стать. Но она не пожелала рассказать об этом, она делает из этого большую тайну. Я слышала краем уха — что-то в области преподавания. Я, конечно, не знаю, точно ли это, но догадываюсь, что в том направлении. Вообще-то мне не надо быть такой любопытной.

Читая, она обнаруживала, что призраки ее мертвецов до сих пор живут на этих страницах. В корявых чернильных знаках. Препарированные ее пером. Иногда из написанного возникают их голоса. Воскрешение из мертвых — это и греет и пугает.

Госпожа ван Пеле была красная как рак от возбуждения… Некраснеющая мама хотела на этом всю эту историю поскорее закончить и, не долго думая, ответила…

Мама: Вы ни в коем случае не нескромная, но никто не посчитал бы вас особой скромницей.

Госпожа ван Пеле: Я бы очень хотела узнать, в чем моя нескромность! Если бы я тут сама о себе не заботилась — уж никто другой этого точно не сделает, — то я должна была бы умереть с голоду, но это еще не значит, что я не такая же скромная, как ваш муж.

Сегодня утром я лежала на кровати Петера, после того как согнала его. Он был зол на меня, но это меня меньше всего волнует. Он мог бы быть со мной более дружелюбным…

Ночь. Она подоткнула подушку под спину. Никаких одеял. Она лежит в одной ночной рубашке. В комнате жарко даже при открытом окне. Она читает — скрытно при свете свечи, чтобы никто не заметил полоски света под дверью. У нее в руках стопка листков дешевой бумаги военного времени. Иногда страницы подобраны правильно, иногда порядок нарушен. Такую страницу она откладывает в другую стопку, расположенную рядом на матраце. Вот, например, длинная запись от июля 1944 года, тут надо будет найти несколько страниц… Она трет глаза, снимая напряжение. Закуривает сигарету.

Я всегда могу посмотреть на свои поступки как бы со стороны. И при этом отношусь к повседневной Анне совершенно беспристрастно, не имею для нее в запасе кучи оправданий, когда оцениваю, хорошо или дурно она себя вела. Это чувство не покидает меня никогда…

И тут ей попадает еще одна неправильно