подобранная страничка. Она хмурится, откладывает ее и тут же ловит взглядом:

Вот это и есть самое трудное в наше время: идеалы, мечты, прекрасные надежды, не успев возникнуть, тут же рушатся под ударами жестокой действительности. Это великое чудо, что я еще не отказалась от всех своих надежд, ведь они нелепы и неосуществимы.

Что-то стискивает ее внутри. Давит на глаза.

И все же я сохраняю их, вопреки всему, потому что до сих пор верю в доброту человеческой души.

Даже если бы ей вонзили нож в грудь, она бы не испытала более резкой боли. В Биркенау люди бросались на колючую проволоку под напряжением — совершали последний в жизни побег. Она часто задавала себе вопрос, что они чувствовали в момент обретения свободы. Под высоким напряжением, рвущим их тела. То же самое она чувствует сейчас в ее маленькой стиснутой душе — мгновенный электрический удар, сотрясающий тело, бумажные листки падают из рук, и она сама свертывается в набухший слезами узел.

28. Канал

В Амстердаме много воды, и даже в новых казармах нам не удалось подавить нашу страсть к каналам.

«Все об Амстердаме».

Путеводитель для

Центра досуга армии Канады, 1945 г.

1946

Амстердам

Серый унылый день под мутными небесами. Ей пришлось пойти с Дассой по магазинам. Анна выросла из всего, что хранится в ящиках ее комода, особенно из нижнего белья. В магазине на Кальверстраат, примеряя на себя пастельно-зеленое платье с цветочным узором, Анну приятно удивляет собственное отражение в зеркале. Темные волосы густой волной ложатся чуть ниже воротника, а платье не повисает на ней мешком, а облегает фигуру. Отражение, которое дарит ей зеркало, отчетливо женственно. Удивлена даже Дасса.

— Прекрасно, — вынуждена признать мачеха, и на ее лице появляется чуть ли не милое выражение. Ее губы размыкаются, словно она вот-вот что-то скажет Анне, но вместо этого она поворачивается к продавщице и коротко говорит: — Заверните, пожалуйста! Мы это берем.

Они идут по тротуару, и Дасса, обращаясь к Анне, прижимающей к груди пакет с платьем, замечает:

— Ты больше не ребенок, Анна!

И они тут же останавливаются.

Анна крепко сжимает пакет, сердце колотится с неистовой силой. На шее выступает пот. Перед ней открывается душераздирающая картина. Люди в измятой одежде с мрачными изможденными лицами тащат узлы и чемоданы. Мужчины, женщины и дети — они либо на руках, либо ухватились за руки родителей — идут по мостовой под конвоем взвода голландских жандармов в униформе цвета хаки с винтовками за плечами.

Кое-кто из прохожих, не желая на них смотреть, отворачиваются и быстро проскакивают мимо, но многие останавливаются, провожая шествие тяжелыми взглядами. Некоторые считают зрелище забавным и даже смеются, но есть и немало таких, кто кричит:

— Немецкие звери! Убирайтесь в свое вонючее логово!

Сутулый мужчина из конвоируемых пытается прокричать прохожим:

— Мы — голландцы! Мы — голландцы?

Но его голос тонет в потоке неодобрительного гула и оскорблений. Анна поспешно обращается к коренастому мужчине в неряшливой кепке:

— Что здесь происходит? Кто эти люди?

Человек в кепке немногословен:

— Немчура проклятая! — Он ухмыляется: — Бог повелел им убираться в свою мерзкую дыру.

Он складывает ладони рупором и кричит, скандируя:

— Немцы вон! Немцы вон! Голландия для голландцев!

Неожиданно Анна чувствует, как Дасса берет ее за руку.

— Нам пора идти, — настоятельно шепчет она. — Нам пора идти.

В квартире на Херенграхт Анна времени не теряет. Пим только что пришел с работы, он в рубашке с закатанными рукавами, галстук распущен.

— Удачно сходили? — добродушно спрашивает он. Но тут же мрачнеет.

— Пим, это началось, — сообщает ему Анна.

— Что? Что началось? — Он обращается к Дассе за объяснениями, а Анна в это время указывает ему на окно. Словно то, о чем она говорит, происходит на улице под их окнами.

— Депортация, Пим. Мы ее видели. Людей вели по середине улицы под конвоем.

— Это правда, Отто, — подтверждает госпожа Франк. — Мы сами их видели. Примерно с дюжину, не так много. Но это правда.

— Депортация немцев? — спрашивает Пим.

— Кажется, их, — отвечает Дасса. — Конечно, мы не можем знать, были ли среди них евреи.

— Ну да, ни у кого на одежде не было желтых звезд, — огрызается Анна. — По крайней мере, пока.

— Анна, пожалуйста, — Пим чувствует ком в горле. — Не надо так остро это воспринимать!

Но Анну не остановить.

— Мы должны уехать, Пим. Мы все должны отсюда уехать.

— Нет, я с этим покончил! — с неожиданной энергией отвечает Пим. — С бегством покончено, девочка! Амстердам — наш дом. И мы в нем останемся.

С отчаянием в голосе Анна взывает к Дассе:

— Уж вы-то должны сознавать опасность, — выпаливает она. — Вы точно должны!

Но Дасса лишь молча на нее смотрит, и Анна снова поворачивается к Пиму.

— Тогда отправь туда меня, Пим! Одну. Если ты должен оставаться здесь, тогда, по крайней мере, разреши уехать в Америку мне.

Пим вздыхает.

— Анна…

— Я говорила тебе — я этого не переживу. Я не позволю отправить себя в Германию как скотину;

Пим смотрит на нее со смесью удивления и сострадания.

— Анна, мне тревожно за тебя. Неужели ты действительно чувствуешь себя такой одинокой? И так боишься, что готова заставить меня послать тебя в чужую страну?

— Лучше Америка, чем страна наших палачей.

— Извини! Извини меня, дочка! — говорит Пим, качая головой. — Я просто не могу думать о том, чтобы вновь тебя потерять. Я обещаю, что бы ты ни видела сегодня на улице, нам ничего не грозит.

— Не грозит, — мрачно повторяет Анна.

— Что бы нас ни ждало в будущем, нам лучше держаться вместе.

Анна не сводит с него глаз.

— Хочу напомнить тебе, Пим, что ты уже обещал нам то же самое до войны. Мама рассказывала. Она чувствовала себя до какой-то степени виноватой. Ведь у нашей семьи была возможность отослать Марго и меня в Англию, где мы были бы в безопасности. Но ты уперся, ты был убежден — абсолютно убежден, — что нам лучше держаться вместе.

Взгляд отца гаснет.

— Да, Анна, я готов это признать, — говорит он. — Я сделал много ошибок. И они пошли во вред людям, ради которых я жил. И теперь я понимаю, как трудно моей собственной дочери верить мне. Да и верить любому взрослому, потому что наше поколение исковеркало вашу жизнь. И все же я прошу тебя мне поверить.

— Нет, Пим. Ты не понимаешь. Ты не понимаешь меня.

Пим