Двадцать третье января; Москву замело. Конка – лошади вязли прямо на мостовых, брели совсем медленно. Извозчики в толстых, как перины, тулупах были приветливы и разговорчивы – всякий из них уже успел принять за воротник, тайком, для сугреву, на скорую руку, – и теперь вовсю молол языком, чтобы не заснуть и не пропустить в метели седоков.

А их хватало – кому захочется тащиться по заваленным снегом мостовым в такую неласковую погоду? Даже студенты, живущие уроками, а оттого и экономные, выскребали из карманов последние медяки на извозчика.

К полудню распогодилось: снегопад прекратился, и дворники выбрались из подворотен, чтобы широкими деревянными лопатами-движками расчистить завалы. В центре города всюду чистили «под скребок», посыпая непременно песком; лишний снег сгребали в кучи и валы вдоль тротуаров.

Затарахтели по рельсам вагончики конки; жизнь города, придавленная снегопадом, входила в привычную колею. На перекрестках задымили снеготаялки – в больших деревянных ящиках были устроены особые железные шатры, в которых горели дрова. Снег, наваленный прямо в ящик, на шатер, таял, и вода грязными струйками стекала в канализацию. Доски, пропитанные сыростью, никогда не загорались; от снеготаялок всегда поднимались клубы пара, смешиваясь с дымом уличных костров.

Костры обыкновенно в морозы разводили для обогрева прохожих – по распоряжению московского градоначальника. На углах перекрестков, возле тротуаров для этого стояли решетки из железных прутьев; дрова же частью доставляли владельцы соседних домов, а частью – добывались с проезжавших мимо возов с дровами. Возчики по команде городового, а то и просто по просьбе греющихся возле огня, не отказывали сбросить с воза несколько поленьев.

Обыкновенно возле уличного костра маячил заиндевевший городовой; возле него – несколько съежившихся калачиками бродяжек в тряпье, с головами, укутанными вместо башлыка невообразимыми бабьими платками. Тут же – стайка вездесущих мальчишек и мерзнущие дворовые псы с поджатыми хвостами. Компании эти не мешали прохожим ненадолго останавливаться, чтобы мимоходом погреться. Городовой в таком случае зыркал на обычных «обитателей» перекрестка, и те, даже псы, послушно раздвигались, давая место новоприбывшим. Грелись у костров и легковые извозчики; по ночам конные разъезды свозили сюда подобранных пьянчужек.

Варенька с утра была взволнована – начавшийся снегопад грозил сорвать задуманный неделю назад поход на каток, в компании Марины Овчинниковой и мальчиков – Николки, кузена Сережи и, конечно, Ивана. Когда с утра снегопад особенно разошелся, девочка готова была расплакаться; однако же когда в просветах между облаками засинело небо, а сплошная стена снежных хлопьев сменилась редкими снежинками, Варя несколько воспрянула духом. До встречи на Чистых прудах оставалось всего ничего, и девочка принялась листать позаимствованную у тети Нины книгу «Зимние забавы и искусство бега на коньках с фигурами» некоего Г. М. де Паули, преподавателя гимнастики военно-учебных заведений Петербурга. Автор приводил замысловатые картинки сложных фигур, которые предписывалось выделывать «катальщикам»; тут же он уверял, что «катание на коньках является самым «приличным и полезным зимним удовольствием», которое, составляя забаву юношей, «воодушевляет нередко веселость и людей взрослых, возбуждая участие в самих зрителях».

Интереса к книжке хватило ненадолго; вскоре она была отложена, и Варя принялась вспоминать прошлогодние зимние забавы. Они с Мариной и другими ученицами по гимназии не пропускали тогда ни единого ясного денька – катание на коньках входило в моду, и катки на Патриаршем пруду, на Чистом, Красном и, конечно, в Зоологическом саду были полны. По воскресеньям там для привлечения публики даже проводили соревнования – победителю полагался серебряный жетон на бесплатное посещение катка в течение месяца, коробка конфет или большая обсыпная булка.

Варя вдруг всплеснула руками и метнулась в гардеробную. Вскоре оттуда донесся звонкий голосок – невесть куда запропала меховая шапочка, совершенно необходимая для катания на коньках всякой приличной барышне. Фасон шапочки был придуман специально для зимней забавы великой княгиней Александрой Иосифовной – и с тех пор они стали неизменным аксессуаром на катках для «достаточной публики» Москвы и Петербурга.

К поискам присоединилась маленькая Настя; общими стараниями шапочка наконец нашлась. Не успело пройти и четверти часа, как в дверь позвонили, и с мороза ввалилась Марина Овчинникова – замерзшая, краснощекая, с коньками, стянутыми ремешком. Ваня с Николкой остались с извозчиком, и Марина тут же принялась шуметь на подругу за то, что та копается сверх меры.

Наконец суета улеглась; Сережи, задерживавшегося в корпусе, решено было не ждать, и барышни, вслед за Николкой, явившимся напомнить, что-де «неплохо было бы поторопиться, а то мы совсем замерзли сидеть», вышли на улицу…

На Чистом пруду играла музыка. Полковой оркестр под двускатным дощатым навесом выводил венские вальсы; темнело в феврале рано, и с пяти часов пополудни по краям катка и аллеям, вдоль бульвара загорелись газовые фонари. Градоначальство который уже год собиралось устроить на бульварах и по всему центру электрическое освещение – уже шесть лет желтоватые новомодные лампочки освещали сад «Эрмитаж», а в дни коронации государя Александра III площадь вокруг храма Христа Спасителя была подсвечена двумя сотнями дубовых фонарей. Моде на электричество и гальванизм последовал и театр Корша в Камергерском переулке[63]; первой освещенной новым способом улицей стала Тверская.

До Чистого пруда новые веяния тоже добрались – с декабря позапрошлого, 1885 года каток освещался электричеством. Однако вдоль бульваров двадцать лет стояли еще газовые фонари. Но и сюда проник дух европейского машинного прогресса – Городская дума выделила в прошлом году немалые суммы на новейшее изобретение венского химика Карла Ауэра, и теперь яркое сияние «ауэровских колпачков»[64], раскаленных пламенем светильного газа, разгоняло мрак над бульваром. Рабочие, «хожалые по фонарям», суетились возле столбов со своими лестницами и пальниками; они сноровисто поднимались на столбы, запаливали один за одним фонари, опоясывая каток гирляндой бледных в подступающих сумерках огней.

Через пруд были протянуты шнуры с разноцветными флажками; они весело колыхались над головами катающейся публики, создавая даже и в обыкновенные дни атмосферу праздника. В воскресенье народу было особенно много – по льду скользили взявшиеся за руки парочки, стайки барышень; между ними носились гимназисты в шинелях с подоткнутыми полами. Всякий раз, когда оркестр менял ритм, круговорот катающихся, подчиняясь ему, ускорял либо замедлял свое вращение по большому кругу Чистого пруда.

В середине был устроен островок из утрамбованного снега. Вокруг него были расставлены скамейки – можно было отдохнуть, подтянуть ремешки на коньках или съесть сайку, купленную в одном из ларьков, стоящих по углам ледяного овала. Напротив веранды с оркестром виднелся буфет – там из огромных самоваров непрерывно разливали чай; здесь же можно было купить бутерброд с вязигой или икрой, бутылку пива. Хлебное вино, да и вообще крепкое, на катке не продавали; служители в громоздких тулупах следили, чтобы на льду не затесалось пьяных, которые могли бы потревожить публику.