Несмотря на то что Мартин вспотел и ему было жарко, по спине побежали ледяные мурашки. Ему стало страшно. Эта фанатичная вера в свою правоту… Ему вдруг стало ясно, что никакая логика и никакие доводы не переубедят Франца и ему подобных. Можно только попытаться изолировать их, попытаться как-то нейтрализовать наносимый ими вред.

Мартин всегда считал, что два человека всегда могут найти общий язык, надо только найти соответствующие доводы, попытаться отыскать корни той или иной убежденности и постараться привести их в соответствие.

Но в глазах Франца он видел: его фанатичная убежденность монолитна и изменить ее нельзя.

Потому что имя этой убежденности — ненависть.

Фьельбака, 1944 год

— Можно язык проглотить! — сказал Вильгот, накладывая вторую порцию жареной скумбрии. — Молодец, Бодиль.

Жена ничего не ответила, только кивнула с облегчением — муж в хорошем настроении. Передышка.

— Да, парень, когда будешь выбирать жену, сначала убедись, что она кое-что умеет — и в кухне, и в постели! — Вильгот захохотал и помахал вилкой в сторону Франца.

— Вильгот! — Бодиль посмотрела на мужа с укоризной.

— А что такого, парень уже взрослый… — Вильгот положил себе хорошую порцию картофельного пюре. — Кстати, можешь гордиться отцом. Мне только что позвонили из Гётеборга — этот еврей, Розенберг, обанкротился со своей фирмой. Я перехватил у него все договора за последние пару лет! Тут есть за что выпить… Вот так с ними и надо — поставить их на колени, одного за другим, где хитростью, где палкой! — Он опять захохотал так, что заколыхался живот. Подбородок его блестел от жира.

— Как же он теперь семью будет кормить? — не удержалась от вопроса Бодиль, но в ту же секунду осознала свою ошибку.

— Интересный ход мыслей, дорогуша, — сказал Вильгот притворно мягко и положил вилку. — Значит, тебя сострадание заело… Может, объяснишь почему?

— Да ладно… это я так сказала… — Бодиль опустила голову, надеясь, что муж удовлетворится этим знаком капитуляции. Но он не отставал.

— Нет-нет, мне очень интересно. Продолжай, продолжай.

Франц переводил взгляд с отца на мать. Он видел, как она начала дрожать под взглядом Вильгота, как в отцовских глазах появился опасный, пустой и поверхностный блеск. Он видел этот блеск и раньше. Франц хотел попроситься уйти, но было уже поздно.

— Я только о семье подумала. — Бодиль несколько раз сглотнула перед тем, как выговорить эти слова. — В такие времена прокормиться нелегко…

— Мы говорим о жиде, Бодиль, — медленно и раздельно, словно растолковывая ребенку какую-то житейскую аксиому, сказал Вильгот.

И именно этот тон, по-видимому, заставил Бодиль поднять голову.

— Жиды тоже люди… Им тоже надо кормить детей, как и нам.

В животе у Франца словно что-то разорвалось, он почувствовал странную, сосущую пустоту. Он хотел крикнуть матери, чтобы она замолчала, не противоречила отцу. Это никогда ничем хорошим не кончалось. А сейчас… какая муха ее укусила? Защищать еврея? Она же знает, что будет, и все равно… он вдруг ощутил прилив ненависти к матери. Как можно быть такой дурой! Надо было согласиться или хотя бы промолчать. Дура, просто дура. Он прекрасно знал, что даже малейший признак противоречия, малейшая искра сомнения в его правоте взорвет пороховой бочонок отцовской ярости.

Наступило тягостное молчание. Вильгот уставился на жену, словно стараясь вникнуть в смысл ее слов. На шее пульсировала вздувшаяся жила. Франц заметил, как отец сжал кулаки. Ему ничего так не хотелось, как выскочить из комнаты и бежать куда глаза глядят, но ноги почему-то не слушались — он так и остался сидеть на стуле, словно приклеенный. Вдруг обойдется…

Нет, не обошлось.

Вильгот поднялся, медленно перегнулся через стол, опираясь на руки, словно желая рассмотреть жену получше. Потом оторвал правую руку от стола и ударил ее кулаком в подбородок. Клацнули зубы, стул опрокинулся, и Бодиль упала на спину, стукнувшись головой о пол. Она застонала от боли. Франц содрогнулся, и ненависть к матери захлестнула его еще сильнее: почему эта старая дура не могла заткнуться? Почему она провоцирует отца?

— Значит, ты у нас настоящий жидолюб, — сквозь зубы произнес Вильгот. — Так или не так?

Бодиль с трудом перевернулась на живот и встала на четвереньки, пытаясь прийти в себя.

Вильгот подошел и ударил ее ногой в живот.

— Отвечай! В моем доме завелись жидолюбы? В моем доме?

Она молчала, пытаясь отползти от него подальше. Он ударил ее еще раз ногой, в то же место. Она упала и несколько секунд не шевелилась, потом опять с трудом встала на четвереньки и поползла.

— Сучка! Жидолюбивая сучка, вот ты кто!

Франц не отрываясь смотрел на отца. У того на физиономии явственно читалось наслаждение. Он пнул жену еще раз, не переставая осыпать ее ругательствами. Потом ему на глаза попался Франц.

— Вот так, парень, учись, как обращаться с сучками. Только этот язык они и понимают. Смотри и учись.

Не отводя глаз от Франца и тяжело дыша, он расстегнул ремень и ширинку, неуклюже подошел к Бодиль, успевшей отползти от него на пару метров, схватил ее за волосы, а другой рукой задрал юбку.

— Нет, нет… подумай о Франце… — простонала Бодиль.

Вильгот хохотнул и со стоном всадил в нее свой вспухший фиолетовый член. Она зарыдала.

Франц задыхался. Пустота в нем росла и росла. Он встретился взглядом с матерью. Голова ее бессильно качалась от мощных толчков Вильгота.

Она смотрела на него, и мутные от слез глаза не выражали ровным счетом ничего.

И в эту секунду он понял, что растущую в нем пустоту может заполнить только ненависть.

И еще он понял, что ненависть — единственный способ выжить в этом мире.

Субботний вечер Челль провел у себя в кабинете. Беата с детьми уехала к своим родителям — прекрасный случай заняться историей Ханса Улавсена. Оказалось, это не так просто — на интересующий период нашлось очень много норвежцев с таким именем, и, если он не найдет какую-то зацепку, которая позволит действовать методом исключения, ничего этот поиск не даст.

Челль внимательно прочитал оставленные Эриком газетные статьи, но не смог найти в них ничего конкретного. А главное, не мог понять, что имел в виду Эрик и на что намекал. Как он выразился? «Инструмент, которым вы можете воспользоваться». А почему бы прямо не сказать, в чем дело? Вот уж, поистине, напустил старик туману…

Челль вздохнул. Единственное, что он знал наверняка, — некто Ханс Улавсен был участником норвежского Сопротивления. И все. Как двигаться дальше? Можно было бы спросить отца, поинтересоваться, знает ли тот что-нибудь про норвежца, но Челль тут же отбросил эту мысль. Лучше неделю просидеть в архиве, чем просить отца о помощи.