…До чего же часто мне во время службы в советской Красной армии приходилось слышать и читать в приказах слова: «Любой ценой!» Насколько мне известно, маршал Рокоссовский никогда слова «любой ценой» не употреблял. Я буду очень удивлен, если выяснится, что я ошибаюсь относительно маршала Рокоссовского.

Когда Андреенко читал приказ Жукова, я очень внимательно вглядывался в лица майора Заботина, майора Шустрова, капитана Троева и старшего лейтенанта Аны Липко. До чего же мне хотелось увидеть выражение лица командующего нашей армией И. С. Богданова, когда он читал этот приказ Жукова! Ведь он находился примерно в 30 километрах от Рейхстага.

1400-й день войны. Позади зееловский ад. Дорога на Бернау по сравнению с Одербрухом выглядела бы земным раем, если бы не масса воронок от снарядов, мин и авиабомб. По обеим сторонам дороги растут и начинают цвести груши и яблони. Их цветение напомнило мне настоящую весну. После смрада из дыма и пороха, после огня и крови дохнуло запахами земли, распускающихся цветов. Словно и не было войны: между деревьями летали и весело чирикали птички. Кажется, это были скворцы…

Андреенко, сидевший в автобусе рядом с водителем, приказал ему остановиться. На правой стороне дороги подполковник заметил торчавший из окопа фаустпатрон. Все вышли из машины и увидели, что позади фаустпатрона лежал на спине в луже потемневшей крови мальчишка лет четырнадцати — пятнадцати со значком гитлерюгенда. Руки убитого были подняты, словно он намеревался сдаться. Полчерепа у него было снесено осколком снаряда или пулей. Неподалеку валялась стальная немецкая каска. Рано утром здесь, по этой дороге, прошел мехкорпус генерала Кривошеина. У него на броне тридцатьчетверок и «Шерманов» сидели отличные стрелки-десантники.

— Стрелял снайпер, разрывной пулей, — уверенно сказала Липко.

И никто ей не возразил, так как мы все знали, что она сама долгое время была на передовой классным снайпером, имела на счету более сотни фашистских солдат и офицеров.

Над полем летали, высматривая себе добычу, черные как смола вороны. И снова, как в Малом Тростинце, мне вспомнился верещагинский «Апофеоз войны». На этой картине изображено, как над горой человеческих черепов летают такие же черные, как и здесь, в пригороде немецкого города Науена, вороны.

Я предложил спустить в окоп тело немецкого мальчишки и прикопать. Но почти все уже отошли от окопа, забрав с собой фаустпатрон, осталась лишь Анна. Она согласилась мне помочь. Труп мы похоронили.

Бернау совсем не походил на неприступную крепость. Никаких дотов и дзотов, за которые так горячо ратовал рейхсминистр пропаганды колченогий доктор Геббельс, мы не встретили. На перекрестках кое-где стояли стеклянные или пластиковые телефонные кабины с аппаратами и свисавшими на тонких цепочках толстыми телефонными книгами. Кое-где во дворах бегали немецкие мальчишки, правда, значительно младше того мальчишки из гитлерюгенда. Когда автобус остановился возле коттеджа, в котором помощник Костина по хозчасти предложил расположить разведуправление, все, кроме Андреенко, собрались возле прозрачной телефонной кабины, что было в диковинку для всех. Я вошел в кабину и снял трубку. Она, как ни странно, подала звук зуммера.

— Работает телефон! — удивленно воскликнул я.

Все были удивлены. Я поднял валявшуюся на земле телефонную книгу и раскрыл ее посредине. На странице оказались номера телефонов рейхсминистерства пропаганды и телефон приемной доктора Геббельса.

— Чудеса! — снова удивился я. — Здесь есть телефон Геббельса!

Ближе всех к телефонной кабине стояла Ана Липко. Мы встретились с ней взглядом — и поняли друг друга.

Я набрал номер телефона приемной, и в трубке тут же послышался моложавый женский голос, сообщивший, мол, вас слушают.

— Hallo! Sagen sie mir bitte, Fraulein. Ist das Doktor Josef Goebbels' buro? (Алло! Скажите мне, пожалуйста, это канцелярия доктора Геббельса?) — спросил я.

— Ja (Да), — подтвердил женский голос.

Я повернул телефонную трубку так, чтобы Ана слышала и переводила разговор всем стоявшим возле кабины.

— Wer raft an? (Кто звонит?) — спросили в трубке.

— Ich bin ein Amerikanicher freiwilliger in der Sowjetichen Zweiten Garde Panzerarmee und rufe an aus Bernau. Verstehen sie, was ich sage, Fraulein? (Я — американский доброволец в советской 2-й гвардейской танковой армии. Звоню вам из Бернау. Вы понимаете, что я вам сказал, девушка?)

— Ach, mein Gott, mein Gott! (Ox, боже мой, боже мой!) — повторяла она снова и снова.

— Gott ist nicht auf ihrer seite, Fraulein! Kaufen sie leiber einen strauss von roten rosen und dann treffen wir uns! Verstehen sie was ich ihnen sage, Fraulein? (Господь Бог вам не поможет, девушка. Бог не на вашей стороне, а на нашей! Вы лучше купите букет алых роз и встречайте нас! Вы меня поняли, девушка?)

— Ach, mein Gott, mein Gott! (Ox, боже мой, боже мой!) — снова запричитала невидимая собеседница.

Я повесил трубку, вышел из кабины и, подражая той немецкой дежурной рейхсминистерства пропаганды, повторил по-немецки: «Ach, mein Gott, mein Gott!» Все расхохотались.

Поздно вечером, когда мы с капитаном Троевым остались в комнате вдвоем, он у меня спросил, знаю ли я, что 1-й Украинский фронт подошел к Берлину ближе, чем мы, 1-й Белорусский. Я ответил, что знаю.

— А ты знаешь, что случится с маршалом Жуковым, если маршал Конев повесит на куполе Рейхстага красный флаг Победы раньше?

— Что? — спросил я.

— Жуков пустит себе пулю в лоб.

— Да?

— Да! — подтвердил с нажимом Троев. — А знаешь, что бы случилось, если бы англо-американские войска взяли Берлин?

— Что же? — вновь спросил я.

— Сталин приказал бы пустить первую пулю в лоб Жукову, а вторую — Коневу.

Я помолчал. Потом спросил:

— А вы, товарищ капитан, не боитесь рассказывать такие анекдоты?

— Вам, Никлас, не боюсь, — последовал ответ.

— А майору Заботину не побоялись бы?

— Нет, не побоялся бы.

— А Липко Ане?

— Тоже не побоялся бы.

— А подполковнику Андреенко?

— Может быть, рассказал бы.