Градов уходит, постоянно набирая Санникова. Тот, как всегда, в любых дальних краях оказаться может. И ведь не вычислишь его никак! Этот уж умеет заглушки ставить!

Понимаю его. В свете пиздеца сегодняшнего ему еще свою женщину обезопасить надо. И, кажется, не только. Вроде, у него родился ребенок!

И мне тоже нужно домой. К Мари. Проверить, что и там все в порядке, хотя охрана уже и отчиталась.

А все равно. Пока сам не увижу, не сожму в своих руках, спокоен не буду.

Опрокидываю в себя последний стакан виски.

Всполохом перед глазами слепит понимание.

Никогда. Никогда у нас с Мари так не выйдет. Все равно не смогу привселюдно назвать своей. И детей у нас с ней никогда не будет.

Пусть я вернул ее, но этого не верну.

Хочется расхерачить в сердцах весь бар. Но я лишь поднимаюсь со стула.

— Бадрид, а какого хрена мы Градову не сказали, что вся эта хренотень из-за него завелась?

Арман, как всегда возмущается. И я не пойму его странного отношения к Роману. Вроде и тянется и убить его одновременно хочет.

— Не хочу, чтобы он считал, что он нам должен, — коротко бросаю и уже мчусь прочь. Домой. К ней. К моей Мари.

* * *

Накидываюсь сразу, как только влетаю в комнату.

Какая же она…

Невозможная. Единственная. Моя!

Моя самая нежная. Самая желанная. И так будет всегда! Всю мою жизнь!

Дьявол, я сам не верю, что заслужил где-то там на небесах такое счастье!

— Мари!

Подхватываю на руки ее, не спящую все это время.

Так и расхажавала по комнате, обхватив себя руками. Волнуется. Волнуется моя девочка. И я должен сделать все, чтобы больше не волновалась. Чтобы не было для этого у нее причин!

— Бадрид, что там?

— Все будет хорошо. Хорошо, любимая.

Не могу говорить. Зря тратить драгоценные секунды.

Набрасываюсь голодным, жадным ртом на ее нежные губы.

Такие сочные.

Хрипло выдыхаю, втягивая их в себя. Впитывая их вкус.

А всего уже насквозь разрядами прошибает.

Адскими. Взрывающими весь мозг на хрен. Полыхающими перед глазами.

Особенно когда она тихо стонет мне в рот.

А ее нежное тело уже дрожит под моими руками.

Не могу сдерживаться.

Слишком долго я был без нее. Слишком долго, как голодный пес мог только смотреть.

В ней. В ней хочу быть. Каждую секунду, все время!

Дергаю футболку, разрывая ее вместе с бельем.

Обхватываю рукой нежную полную грудь.

Уже дрожащую под моими руками. Такую трепетную.

С рычанием сжимаю заострившийся длинный сосок. Мучительно стону от наслаждения. Понимать, что она моя. Видеть, как запрокидывает голову и пытается сдержать хриплый стон, который все же вырывается из нее, ударяя прямо мне в горло.

И это срывает все планки. Лупит по всем нервным окончаниям.

Член стоит адски.

Слышу, как с треском рвутся натянутые до предела брюки. В яйцах выстреливают такие взрывы, что хватит подорвать весь дом. А то и не один.

Но она. Сначала она.

Это дикий кайф. Запредельный.

Знать, что не телом отдается. Вся. Вся насквозь. Знать, что моя и я могу трогать ее везде. Вонзаться каждой лаской прямо в сердце, прямо в душу. И в моих внутри все отзывается дрожью.

— Моя, — хрипло шепчу, а голос срывается.

— Мое пламя, — да, потому что я в ней сгораю. Каждый раз сгораю и возрождаюсь снова. — Моя Мари…

Жадно распахиваю разбухшие после нашей любви дрожащие складки.

Мокрая. Такая мокрая. Такая податливая. Для меня.

И только от этого уже кончить готов. Как пацан, спустить в штаны.

Накрываю всей ладонью ее сладкие нижние губки.

Никогда такого не творил. Не пробовал на вкус. Даже в мыслях не мог представить.

Но она такая вкусная. Такая запредельно сладкая. Везде. И мне хочется. Хочется ее насквозь. В себе. Внутри. На языке. В желудке. Во всем мне!

— Моя. Моя Мари, — лихорадочно шепчу, придавливая такой твердый, такой упругий камушек клитора.

Сам заорать хочу, когда выгибает спину, впиваясь мне в плечи ногтями.

И голова ее мечется. И губы эти распахнутые, в которые вонзался бы и вонзался. До бесконечности. До одури. До стального вкуса крови во рту от стертой на хрен кожи!

Провожу пальцами, чуть придавив, от самого узелка, дергающегося под моими руками, до лона. До узкого отверстия, что так жадно уже сжимается. Выделяет влагу ее наслаждения.

Захлебываюсь этим терпким, ни с чем не сравнимым запахом. Весь бы в нем искупался, если бы мог!

Я с ней теряю разум. Превращаюсь в дикое изголодавшееся животное. Обезумевшего от голода зверя.

И только она может исцелить меня. Напоить. Утолить эту дикую жажду, от которой внутри все идет трещинами и кровоточит!

Резко вбиваюсь двумя пальцами в ее податливое лоно. Жадно натираю сходящий с ума под моими руками клитор.

Растягиваю, чувствуя адское наслаждение от того, как она подается. Как мокреет.

Сгибаю пальцы у нее внутри, нажимая на заветные точки. И бьюсь. Бьюсь все сильнее. Все жестче.

С рычанием отрываюсь от ее губ.

Пожираю глазами ее закатившиеся глаза с расширенными донельзя зрачками.

Ее искривленные губы, распахнутые в крике наслаждения.

Ее вопль с моим именем и то, как бьется в судорогах, до одури сжимая мои пальцы.

Пожираю. Заглатываю внутрь. Впитываю в каждую клеточку своей плоти.

И тут же подхватываю на руки, когда она, забившись в последней мощной судороге, повисает изнеможденно на моих руках.

— Люблю. Как же безбожно я люблю тебя, Мари, — шепчу, не переставая тереть губами о ее искусанные губы.

Укладываю на постель. Внутренне воя от счастья, потому что она, разомлевшая, так доверчиво оплетает меня руками.

— Ты… Ты ранен?

Вскидывается, хоть только что была в полном изнеможении.

— У тебя кровь, Бадрид!

Блядь. И эти глаза. Я сдохну, а они внутри меня будут светиться. Вот такие, как сейчас. Полные любви. Удовлетворенности. И такого искреннего волнения.

— Ерунда. Это все ерунда, Мари, — укладываю ее на постель, нависая сверху.

— Нет!