Ни тебе, ни Жану я не сообщил о смерти жены. Мне хотелось думать, что она жива. Все это время я не писал тебе потому, что и сам готовился к смерти, собираясь как можно быстрее последовать за женой, ведь я тоже очень стар, у меня не осталось больше ни душевных, ни физических сил. Надеюсь, ты простишь меня.

Но прошлой осенью я был чудесным образом спасен, меня спас Бог Жака, та могучая сила, приводящая в движение Великую Природу, тот самый Бог, которому мы четверо молились тогда в Отвиле перед Скалой Чудес. И ты представляешь; я совершенно выздоровел, написал об этом Боге большую книгу, которая называется «Улыбка Бога», и книга эта должна выйти в июле! Можешь ты в это поверить? В девяносто лет я смог написать большую книгу! Хоть ты и не читаешь по-японски, я обязательно тебе ее подарю, надеюсь, что и ты порадуешься за меня.

Неужели о Жаке до сих пор ничего не известно?

Ведь у Жака только мать француженка, а отец — голландец, так что он мог бы считаться голландцем, но, по его словам, однажды, когда он был еще ребенком, какой-то французский ученый, которого его родители пригласили на ужин, заявил за столом, что только французы и японцы — богоизбранные нации. Это произвело на него такое впечатление, что он упросил родителей записать его французом. По его словам, он никогда не говорил об этом вам с Жаном. Шарман — фамилия его матери. Фамилии его отца я по глупости не спросил, поэтому его настоящего имени не знаю.

В каком-то из своих писем Жан писал: «Непостижимо, что мы не можем найти человека, который был самым достойным кандидатом на Нобелевскую премию». Это навело меня на мысль поискать среди лауреатов Нобелевской премии по естественным наукам, и я попросил прислать мне данные на всех Жаков. Получив список и просмотрев его, я не нашел в нем никого, о ком, даже не зная фамилии, можно было бы с уверенностью сказать, что это наш Жак.

Тут я вспомнил, что, рассказывая мне о своем решении принять французское подданство, он добавил, что, скорее всего, лет через пять об этом пожалеет. Потому что шла Первая мировая война и через пять лет его могли призвать во французскую армию и отправить на фронт, а он противник всяких войн и убежденный пацифист.

Поэтому легко представить, что во время Второй мировой войны он, не желая быть призванным в армию, решил снова стать голландцем или, если осуществить это не удалось, эмигрировал в Америку или в Советский Союз, чтобы там заниматься наукой ради будущего цивилизации. Но никаких возможностей проверить это у меня, к сожалению, нет.

Не могу себе простить, что не посетил Пуатье ни летом 1959 года, когда после конгресса во Франкфурте провел во Франции три месяца каникул с учившимися там дочерьми, ни в 1962 году, когда, возвращаясь из Советского Союза, куда ездил по приглашению Союза писателей, задержался на два месяца в Париже. Правда, я потерял твой адрес, но ведь если бы я поехал в Пуатье и попытался тебя найти, мне удалось бы это без всякого труда, ведь ты был президентом Торгово-промышленной палаты!

Когда в 1959 году я так и не сумел найти Жака, у меня опустились руки, я решил, что, скорее всего, и с тобой встретиться не удастся. Кстати, мне вспомнился один эпизод, связанный с тем временем, когда я пытался установить голландскую фамилию Жака… Однажды вечером, рассказывая мне о гибели своего отца, он сказал, что на его похоронах был тот самый ученый, который в дни его детства произнес за ужином столь поразившую его фразу. Он спросил у матери, как его имя, и та ему сказала, что это Андре Берсоль — однокашник его отца по Высшему педагогическому институту. Кажется, он был академиком, но ничего особенного как ученый собой не представлял. Так, во всяком случае, говорил мне Жак.

Этот Андре Берсоль любил японцев, и мы с женой, за те два года, что жили в Париже, однажды снимали комнату в доме, который, можно сказать, принадлежал его семье. Он много рассказывал мне о литературе, о Бальзаке к примеру, хотя это никак не было связано с его специальностью. И вот, решив, что уж он-то может рассказать мне об отце Жака, я набрался смелости и отправился на улицу Буало, дом 48. Милый трехэтажный особняк совсем не изменился с тех пор, как мы там жили, и я уже обрадовался было, но, как оказалось, преждевременно: дом принадлежал другим людям, на мой звонок вышла приветливая дама, которая сказала, что не знает не только нового адреса профессора Берсоля и его жены Бонгран, но и вообще ничего о них сообщить не может.

Я совсем приуныл, но тут вспомнил о переплетной мастерской, услугами которой пользовались когда-то и профессор и я, и направился туда. Там тоже было все как и прежде, только хозяин превратился в сгорбленного, белого как лунь старика. Меня он узнал и обрадовался мне: «А, мсье японец, — приветствовал он меня, — рад видеть вас в добром здравии». И тут же заговорил о прошлом. От него я узнал, что профессор Берсоль, до войны известный своими германофильскими настроениями, после войны впал в немилость и вскоре скончался. Таким образом все нити, ведущие к Жаку, оказались оборванными.

Я был бы счастлив, если бы сведения, мною здесь изложенные, хоть как-то помогли вам с Жаном в поисках Жака.

Если бы он нашелся, я, если, конечно, состояние моего здоровья не ухудшится, тут же отправлюсь во Францию, чтобы встретиться с вами. Я хочу рассказать вам о том, что та могучая сила Великой Природы, которой мы молились в нашем храме у Скалы Чудес, тот единственный Бог, о котором говорил нам Жак, вовсе не является чем-то умозрительным, как тогда нам казалось, нет, он в самом деле существует и делает все, чтобы своей любовью спасти человечество. И еще о том, как, начиная с прошлой осени, этот Великий Бог стал периодически являться мне через одно из Своих вместилищ. Он поведал мне о Своих намерениях, о подстерегающей человечество опасности и поощрил меня к написанию книги, объяснив, что и она является одним из звеньев осуществления Его замысла.

Интересно, что ответит на это Жак? Впрочем, я уверен, что он обрадуется. Я иногда с грустью думаю о том, что, встреться я с этим великим Богом четырьмя годами раньше, моя жена не умерла бы так рано, она смогла бы прожить еще много лет. С другой стороны, я уверен, что ты выздоровел именно потому, что я просил Бога ниспослать тебе здоровье.

Я слишком плохо владею французским, чтобы в этом письме выразить открывшуюся мне истину о Боге Жака. Если бы мы могли, как в старину, встретиться вчетвером и наговориться вволю, я думаю, мне удалось бы убедить и вас… Так что мне остается лишь ждать того момента, когда мы встретимся либо во Франции, либо в Японии. Заранее радуюсь этой встрече.

Твой Кодзиро.

Весна 1986 года.

Я дописал письмо, но мне все казалось, что в нем чего-то не хватает, и я медлил, не решаясь запечатать конверт.

Может, мне следовало написать Морису о том, что рассказал о профессоре Берсоле старый хозяин переплетной мастерской? Моя память сохранила его рассказ о последних, таких трагических годах профессора, и мне кажется, он может пролить свет на судьбу Жака.

Когда я спросил старика, не знает ли он нового адреса профессора Берсоля, тот ответил со слезами на глазах: