— В этом-то городе? Не уверен. В Ройменбурге, хочешь того или нет, постоянно натыкаешься на знакомых. Если, конечно, вы здесь не проездом...

— Это мой город.

Фраза прозвучала вполне невинно, разве что, немного кокетливо, и могла означать всего лишь подтверждение моих предположений, но непонятная гордость и нежность, промелькнувшие в интонациях женщины, снова заставили подозревать наличие подтекста. Так обычно матери говорят о своих детях, любимых и беспокойных.

— Тогда разрешите представиться...

Она усмехнулась и скрестила руки на груди, спрятав в складках джемпера озябшие на сыром воздухе пальцы:

— Вы так торопитесь назвать своё имя, что я начинаю бояться.

— Меня?

— Будущего.

— Но почему?

— Знаете, говорят, что чем больше заводишь друзей и знакомых, тем сложнее шагнуть вперёд, когда придёт время.

— Время чего?

— Выбора, конечно.

— И между чем и чем нам придётся выбирать?

— Откуда же я знаю? — Изогнувшись в улыбке, губы стали совсем узкими. — Всё провидят только Господь и его пророки, а всем остальным остаётся выбор... И ни одной лишней минуты на размышления. Жутчайшая несправедливость!

Женщина подошла к секретеру, вытянула карту из колоды, рассыпанной по хрустальной вазе, всмотрелась в поблекший от времени рисунок.

«И никто не уйдёт от платы, но ни с кого не возьмут более, чем он может отдать...»

Готов спорить на что угодно, строчка подозрительно похожа на те самые «Откровения»! Спросить? Промолчать? Да что же мне делать, Господи? Подскажи! Наставь неразумное дитя своё!

— Двойка мечей. Любопытно.

— Вы гадаете на Таро?

— Иногда, для собственного удовольствия и развлечения знакомых. Вы спрашивали о выборе? Извольте. Взгляните на эту карту.

Изображение женщины, держащей в руках два обнажённых меча и словно готовящейся к обороне. Но разве можно рассчитывать на победу, если глаза закрыты повязкой? Так ведь невозможно угадать даже, с какой стороны придёт опасность.

— И что сие означает?

— То, что в скором времени вы окажетесь между двух огней.

— И мне придётся сражаться?

— Кто знает? — Она пожала плечами. — Может быть. Но ведь все мужчины любят сражения.

Её лицо вдруг потянулось к моему, словно женщина хотела рассмотреть меня как можно внимательнее, приблизилось настолько, что острый аромат дождевой свежести, исходящий от намокших волос, ударил в ноздри и...

Раздался оглушительный чих, причём не мой.

Она отшатнулась, согнувшись в приступе странного булькающего кашля. Ваза, задетая локтём, упала с секретерной доски, слава Господу, не разбилась, потому что пол был покрыт толстым ковром, но карты разлетелись в разные стороны.

— Я... сейчас... соберу...

Женщина присела на корточки и лихорадочно начала сгребать разрисованные бумажные прямоугольники в кучку.

— Что с вами?

— Всё хорошо. Всё так, как и должно быть.

Павлиний хвост юбки, накрывший ковёр. Угадывающаяся под шерстяной тканью плавная линия бедра. Как знакомо... Это уже было со мной, совсем недавно. Но я не хочу снимать с этой женщины покровы. Ни одежды, ни тайны. Словно увидеть чуточку больше, чем дозволено, будет преступлением против чужой свободы, но ещё большим грехом станет фантазия, стремящаяся мысленно нарушить запреты. Но вот ведь какой парадокс...

Я не хочу читать её мысли, даже те самые, обо мне и для меня. Я предпочту слушать её голос и смотреть в её глаза.

Как говорил Экклезиаст? Есть время любить и время ненавидеть? Значит, оно ещё придёт, моё время и её. Наше.

— Давайте, я помогу!

Мы едва не стукаемся лбами, потянувшись за одной и той же картой, женщина поднимает голову, и я вижу, как отчётливо и быстро припухают веки.

Неужели можно так расстраиваться из-за какой-то вазы и маленького беспорядка?

— С вами точно всё хорошо?

— Да... со мной... всегда... плохо бывает с другими... с теми, кто... где-то... там...

Её рука указала в сторону двери, а когда ладонь снова легла на ковёр, грудь женщины задрожала от рыданий.

Никогда не видел такого плача, глубокого, словно выворачивающего человека изнутри. И совершенно сухие глаза. Красные, опухшие, но не проронившие ни слезинки. Но вот рыдания поднялись к горлу и выбрались наружу, обернувшись... Надрывным воем.

Она смотрела прямо на меня и одновременно куда-то дальше, словно её взгляд умел проходить насквозь. Смотрела, не видя, отдавая все силы и чувства душераздирающему стону, при звуках которого в воображении почему-то рисовался холодный погост и разрытая могила, в которую опускают тяжёлый гроб. Должно быть, так воют наёмные плакальщицы на похоронах, правда, не могу себе представить, какая сумма денег может заставить настолько искренне горевать.

Крик всё нарастал. И в какой-то момент мне показалось, что он, не удовольствовавшись барабанными перепонками, проник внутрь моей плоти, заставив её дрожать. Наверное, мне должно было стать страшно, но страх никак не желал приходить. Я видел перед собой женщину. Плачущую. Стонущую. Страдающую. А ей ведь, должно быть, очень больно...

Внятных мыслей в сознании незнакомки в эти минуты не прочитывалось. Но пожалуй, первый раз за время моей недолгой практики эмоции не нуждались в уточнении и тем более, в переводе.

Женщина горевала.

— Успокойтесь.

Я обнял её за трясущиеся плечи и притянул к себе.

— Не знаю, из-за чего вы так расстроились, но насколько бы это горе ни было велико, вы уже сполна его оплакали, поверьте.

Губы, искривлённые воем, сейчас не казались ни красивыми, ни даже хоть сколько-нибудь привлекательными. Напряжённые, сухие, едва ли не потрескавшиеся. И холодные, как лёд. Надо их согреть. Немедленно. Прямо сейчас...

— Я вымочу вам рубашку своими слезами.

— Ничего. Кину на батарею, всё быстро высохнет.

Она улыбнулась и положила голову мне на плечо:

— Ну, как знаете.

— Вы больше не будете плакать?

— Сегодня? Надеюсь, что нет.

Как странно это звучит... Неужели она плачет по расписанию и ежедневно?

— А завтра?

— Будет день, будет и пища. То есть, слёзы.

— Вы часто плачете?

— Круглый год.

— Аллергия?

— Вроде того.

— Но разве она не наступает строго по сезонам? С цветением всяких кустов и прочего?