— Ждешь, что тебе памятник поставят? — усмехнуласья. — Не дождешься. Жанна д'Арк погибла при большом скоплении народа. Намиру и смерть красна, допустим. Но нас придушат втихаря и без свидетелей. Иникто о твоем подвиге не узнает. Пойдем червей кормить, вот и все.

— Я буду знать, — усмехнулась Машка. — Я.

— Не думай, пожалуйста, что такие мысли не приходили вголову и мне, — быстро заговорила я. — Только все это ерунда. Заминуту дурацкого геройства придется расплачиваться. — Я была оченьнапугана, потому что уже поняла: нужных слов, чтобы Машку переубедить, ненайду.

— Я скажу тебе одну вещь, — пряча взгляд,вздохнула Машка. — Не обижайся, ладно? Я не хотела говорить, но… Ведь Никне меня, он тебя сломал. Ты стала думать, как он, иногда даже говоришь егословами. Ты ни во что не веришь, и тебе никто не нужен.

— Ты просто хочешь меня обидеть, — нахмуриласья. — Ты знаешь, что я права.

— Конечно, ты права. Все так и есть. С волками жить —по-волчьи выть. Только я не хочу по-волчьи.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Рогозин заморочилтебе голову, но башкой придется рисковать не ему, а тебе.

— Беда в том, что я мало знаю, — вздохнулаМашка. — Я очень-очень хочу помочь, но мало что могу.

— Я не позволю тебе сделать глупость! — несдержалась я.

— Глупость? — Она вдруг очень внимательнопосмотрела на меня, точно пыталась увидеть нечто в самой глубине моегоестества. — Ты же им всегда восхищалась…

— Кем? — не поняла я.

— Че Геварой. Разве это не глупость — шастать поболотам в чужой стране? По-твоему, он был глупец? Помнишь, ты мне рассказывала:они встретились с Фиделем, всю ночь сидели на кухне и говорили о революции, аутром решили освобождать Кубу. Че было двадцать семь. Немногим больше, чем нам.Он верил, и у него все получилось. Раньше ты так заразительно смеялась. Мнетогда казалось, что нет ничего такого, чего бы ты не смогла. А как шикарно тыпроизносила «амигос»… — Она взяла меня за руку. — Давай попробуем. А еслине получится, всегда есть выход: просто перестрелять всю эту сволочь. И,умирая, знать, что свою жизнь прожили не зря.

Она смотрела мне в глаза, и я не в силах была отвестивзгляд. Она даже не догадывалась, о чем просила. Все эти годы я тщательноскрывала от нее, чем мне приходится заниматься. Я боялась причинить ей боль, азагнала себя в капкан. Я могу ей сказать, что она спятила, что ее разрыв с Тонитолкает ее на откровенную глупость, она просто хочет пострадать (дурацкая идея:«чем хуже, тем лучше») или вырасти в его глазах («вот она, вчерашняянаркоманка, сегодня уже бесстрашный герой»).

Наверное, в этих моих словах была бы правда. Но я несобиралась их произносить, потому что поняла: если я сейчас откажусь, топотеряю Машку навсегда. Единственного человека, который мне дорог. Если угодно— единственного человека, в котором заключен смысл моей никчемной жизни. Выборпростой: помочь Рогозину или лишиться Машки. Помочь Рогозину — значит самойоказаться за решеткой на долгие годы. А не помочь — значит остаться с Ником,проживать тягуче-длинные ночи и каждый раз, слыша чужое «амигос», испытыватьжгучий стыд.

По большому счету, выбирать было не из чего, то есть моерешение было предрешено. Я тихо засмеялась и покачала головой:

— Думаешь, у нас получится?

Глаза Машки широко распахнулись. Она подалась мне навстречу,а я подумала, что стоит рискнуть из-за одного только такого Машкиного взгляда:в нем были и надежда, и радость, и восхищение. В нем было счастье.

— Ты ему поможешь? — робко спросила она.

— Я ему помогу, — кивнула я.

— Господи, Юлька, я так люблю тебя! — Она обняламеня, и некоторое время мы стояли, прижавшись друг к другу, под недоуменнымивзглядами прохожих.

— Мы заставим их ответить, — серьезно сказалаМашка, отстраняясь.

— Конечно, — кивнула я. — А если неполучится, я возьму винтовку и всех их перестреляю.

Глупость несусветная. Но я произносила эти слова серьезно,знать не зная, какую злую шутку выкинет судьба. И вот винтовка уже в моихруках, и вовсе не в переносном смысле… И, загоняя последний патрон, я лихоулыбнусь и скажу: «Прощай, команданте». И не будет рядом Машки, и жизнь моянаполнится смыслом, только когда в оптическом прицеле появится знакомое лицо…Ничего этого я тогда не знала. Хотя, если бы даже знала, что бы изменилось? Ябы твердо ответила Машке «нет», а потом с сожалением наблюдала, как она губитсебя? И заискивала перед Ником, выторговывая для Машки лишний час жизни? Инавсегда лишилась бы ее доверия и ее любви. В общем, выбора у меня не было. Ито, что я тогда решила под ее сияюще-счастливым взглядом, нельзя расцениватькак верный или неверный шаг — он был единственно возможным.

Вот так я и оказалась в довольно странной компании: с однойстороны Рогозин, честный мент; с другой Приходько, помешанный на своей мести. Ая… Что я? Я была никудышным солдатом, потому что не мечтала стать генералом. Ия ни секунды не верила в успех. Только дурак рвется в бой с таким настроением.Я обещала дать официальные показания и кое-что рассказала Рогозину, чтобыпробудить в нем интерес, а также заставить его играть по моим правилам.Собственно, правило было одно: когда все закрутится, он обязан помочь Машке —она уедет в другой город с новыми документами, и знать о том, где онанаходится, будет лишь сам Рогозин.

Он принял мои условия, не особенно раздумывая. Он былслишком увлечен и не скупился на обещания. Но одного я, несомненно, добилась:Машку он оставил в покое, они больше ни разу не встречались.

Зато, благодаря моему содействию, он смог встретиться сПриходько. Особой пользы я в том не видела. Приходько уважения к чужой жизни неиспытывал, по крайней мере, с родственником Мусы разделался без сожаления. Своицели и задачи они видели по-разному, хотя сходились в одном: Долгих долженсидеть в тюрьме. Я против этого не возражала, но практическая сторона вопросавиделась мне смутно.

До поры до времени Рогозин держал наши встречи в глубочайшейтайне. Я ждала, что будет дальше, как приговоренный к казни, когда уже незнаешь, благодарить судьбу за очередную отсрочку или плюнуть да и сказать: «Чемскорее, тем лучше». В общем, как храбрые подпольщики, мы встречались в дешевыхпивных на окраине города. Рогозин был занят вербовкой, то есть прощупывалколлег на предмет их лояльности и к закону, и к начальству, что, с моей точкизрения, было весьма разумно. Начиная такое дело, надо быть уверенным, что его,по меньшей мере, не прикроют в тот же день.