Боимся жить… Быть деятельными, обаятельными, бесстрашными, гордыми, красивыми… Боимся любить, любить беззаветно. А те, кто отваживается, горько платят разочарованием… Почему так?

Одно разочарование, другое, третье… И вот люди уже перестают пытаться… И живут просто так. Тихо, размеренно, сыто или не очень… Словно переживают собственную жизнь…

Ты знаешь, я себе решила: будь что будет, а я не хочу пытаться. Я хочу жить. И — буду.

…А в феврале в детдоме появился беженец то ли из Киргизии, то ли из Узбекистана — Константин Петрович Фадеев. Он устроился работать сторожем-дворником. Прихрамывал, и только через две недели мы узнали, что он одноногий, второй ноги нет — протез. Несколько пацанов и девчонок стали ему помогать. Я — тоже.

Константин Петрович был уже совсем старик. Он был очень неразговорчив, возиться с детьми ему нравилось. А однажды я увидела у него пистолет. Настоящий! Ты не представляешь, что я испытала! Я гладила никелированную поверхность — это был малокалиберный призовой «марголин», я любовалась им… Перебирала патроны…

Потом попросила Петровича научить ухаживать за пистолетом… Я не знаю почему, но оружие ассоциировалось у меня… с детством. Когда все было хорошо, когда я с папой и мамой жила в большой светлой квартире…

Собирать и разбирать пистолет я научилась быстро. А через пару недель Петрович пробил в районном ДОСААФе разрешение открыть стрелковый кружок: он был мастером спорта и тренером там, где он раньше жил. Достал пару совсем списанных мелкашек, сам починил. Ему помогала я и еще один пацан — Васька Яковлев.

Тир мы оборудовали в бывшей теплице. Она была давно развалена: ни стекол, ни растительности. Я помню, как в первый раз взяла в руки заряженное оружие…

Петрович уже до этого поставил мне руку и сразу предупредил, что при ведении огня я сама изменю эту постановку и выберу для себя наиболее удобную.

Все пули я выпустила в полминуты. Меня охватил какой-то необъяснимый азарт!

Думала-все в «молоко», а оказалось… Нет, никакого мастерского норматива я не выбила, но… Пули легли в «пятерочку» густо, чуть не одна в одну! Петрович даже присвистнул:

— А у тебя, девочка, талант. Никогда раньше стрельбой не занималась?

Я только плечами пожала: не знаю я, чем занималась в той жизни!

Из тира я не вылезала месяца три. Петрович где-то доставал патроны, и я всаживала пулю в пулю!

Медвинская еще пошутила:

— Быть тебе охотницей, Глебова! На крупного зверя! А Петрович усмехнулся:

— В каждой шутке есть доля шутки…

Как ни странно, за эти месяцы я сдружилась с Катькой Медвинской. Словно вместе с зубами Булдак выбил из нее всю злость. Но она ничего и не забыла. Просто… По жизни стала тем, кем была от природы: нормальной, незлобной девкой… Время от времени ее забирали на машине, приезжавшей из области, — на пикничок.

Встречалась она с одним и тем же мужчиной, очень в годах, косила для завучихи, что это ее родственник. Появлялась через пару-тройку дней с мешком еды и оделяла всех, особенно маленьких. Как-то сказала мне:

— Ты не подумай, Глебова, что я стерва… Я трахаюсь не за деньги и не за жрачку: просто у меня организм такой, природа свое требует. Без этого даже спать не могу.

Она и внешне изменилась. Вытянулась, стала статной, красивой. Повзрослела. Зубы она вставила в области, а нос зажил сам собой. На нем появилась лишь едва заметная горбинка, придававшая облику Катьки что-то патрицианское. Она и называть себя стала по-другому: не Катя, а Екатерина. Повторяла часто:

— Екатерина Медвинская, звучит? — и сама прислушивалась к звукам собственного имени, словно к музыке.

Весной стало вообще хорошо. Казалось, что-то меняется тихо, незаметно, и эти перемены — к счастью…

Как бы не так!

В марте прислали Инессу. На место директора. Инессу Генриховну Куликову. Это была ее фамилия по бывшему мужу. Естественно, ее и прозвали сразу Товарищ Инесса.

Представь себе худую, злобную тетку; длинные волосы крашены гидроперитом и забраны в пучок, какой в народе называют «кукишем старой девы». Лицо блеклое, губы тонкие, одевалась во все черное. Если ей чего не хватало, так это немецкой овчарки и стека в руке. Все остальное — при ней.

Вместо собаки она привезла с собой Альберта, культуриста лет двадцати пяти.

Устроила его физруком-воспитателем. А он оказался еще и сексинструктором — по совместительству.

Наши холопки — Кураева, Симонова, Кривицкая — воспряли ото сна, как Россия в семнадцатом, как только Альберт Иванович Гулько объявился в спортзале и заиграл мышцей. Посмотреть было на что — девки только что кипятком не писали. Им вообще до появления Инессы было тускло: тихо, по привычке, они наушничали престарелой завучихе, сплетничали обо мне и о Медвинской, но чем занять себя по делу — не знали. А тут такое…

Инесса мигом начала построение. Первым делом за две недели поувольняла из детдома двоих учителей и воспитательницу. Не из вражды к ним, а с той же воспитательной целью. Уволенные попытались качать права, да поутихли: видно, у Инессы оказалась «рука» везде, где нужно, зато оставшиеся все поняли правильно и стали как ручные белки, только что у Инессы с руки не кушали, а на все ее завороты и художества смотрели вполглаза и только как на элементы учебно-воспитательного процесса.

Потом Инесса начала строить воспитуемых. В прямом смысле. Завела тетради нарушений, выбрала среди завзятых стукачей и наушников дежурных, ввела режим: подъем, отбой и все такое.

Потом учинила медосмотр. Из райбольницы приехали врачи; девочек и мальчиков собирали, понятно, отдельно.

Медосмотр так медосмотр. С появлением Инессы мы с Медвинской держались настороженно: эта сорокалетняя тетка, сухая, как выбеленный солнцем ковыль, совершенно менялась, заходя с вечерней проверкой в девичьи спальни: глазки ее масленели, щечки розовели румянцем, и при всяком удобном случае она норовила похлопать по попке понравившуюся ей девочку. Катька сразу и заявила, что она — упертая лесбиянка, а вовсе не пчелка-бисексуалка; в таком случае зачем ей был нужен красавец Альберт Ванныч?

Всех девочек собрали в большой комнате и велели раздеться до трусов. По очереди мы подходили к врачам, те записывали в листочки то, что им нужно. К женщине-хирургу нужно было подходить уже нагишом, потом, в последнюю очередь, к гинекологу: у окна поставили специальное кресло, за ширмой. Инесса самолично удалилась туда вместе с теткой-гинекологом и осматривала девочек.

— Говорю тебе, она — лесбиянка. И маньячка. Я за ширму не пойду ни за что! — шепчет мне Медвинская.

И тут дверь распахнулась, заявился ее Альбертик. Девчонки завизжали было, но скорее для порядку, а он как ни в чем не бывало вошел и плюхнулся в кресло.

— А ну — цыц! — выступила Инесса. — Альберту Ивановичу необходимо присутствовать. Он должен посоветоваться с хирургом. У многих из вас искривление позвоночника, плохая осанка. Всем, кому это нужно, он назначит индивидуальный комплекс лечебных упражнений.