— Ты дура или кто?

— Сама ты дура.

— Не. Я шировая. А ты шизюшка, — что ли?

— Нет.

— Тогда шировая?

— Нет.

— Чего ты нам вкручиваешь?!

— Меня сюда директриса поместила. Детдомовская.

— А-а-а… Профилактика. Я промолчала.

— Ты вот чего, девка, сильно тут не залупайся. А то заколют. Выйдешь точно полной дурой, а то вообще не выйдешь, пропишешься. Здесь много таких. А раз ты не нужна никому — тут и сгинешь. Поняла?

Мне стало страшно. Я накрылась с головой одеялом, чувствуя, как на глазах закипели слезы.

— Я — Верка. Мазаева. Мы с Машкой тут от тюряги косим. Здесь вообще-то кайфно, если по уму. И сбежать — легче легкого. Только зачем? Скоро осень, потом — зима.

Перезимуем хоть в тепле. А под лето на юга подорвем. Побежишь с нами?

— Я здесь столько не пробуду.

— Это ты так думаешь. Еще как пробудешь. А если заву понравишься…

— Кому?

— Завотделением. Не боись, он мужик для нас безопасный, потому как голубой. Гей.

И с девками любит просто разговоры разговаривать о наших женских долях. Умный — сил нет. Жаль только, что не мужик… Трахаться хочется — как из пушки! А санитары мной брезгуют. Ты молодая, ты себе живо медбратика найдешь… Или он тебя… Ладно, дрыхни. Нам с Маткой и вдвоем нехило.

Я повернулась на бок и зажмурила глаза. Мне стало жутко.

— Ну че? — спросила девку ее товарка.

— Да шизанутая какая-то. Из детдома.

— Не курит?

— Не.

— Ну и хрен с ней. У нас че осталось?

— Чуточку.

— Давай.

Я уже провалилась в тяжелый, разрывающийся разноцветными кругами сон, когда снова услышала их слаженную топотню по комнате и хриплые выкрики Верки:

— Лайф из лайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф!

Утром меня отвели к завотделением. Очень красивый мужчинка лет сорока, чисто выбритый, с длинными, по моде семидесятых, волосами, выкрашенными в ореховый цвет, потрещал длинными, чисто промытыми пальцами с ухоженными ногтями, поглядел на меня долгим взглядом блекло-голубых глаз, улыбнулся:

— Будем знакомы. Меня зовут Виктор Викторович Ланевский. А вас?

— Аля.

— Очень хорошо, деточка, очень хорошо.

«А что тут хорошего?» — подумала я, но вслух не сказала.

— Тебя тяготит жизнь, Аля?

— Нисколько.

— Это правильно. Жизнь — приятная штука. Ты еще очень молода, но даже не представляешь себе, до чего приятная… Море, солнце, любовь… — произнес он, закатив блеклые глаза к потолку. Надел очки с толстыми линзами и словно разом приблизился ко мне. — Ты знаешь, что такое любовь?..

Глаза у него были внимательные и очень грустные. Мне даже жалко его стало. А в голове мелькнул Сашка — сильный, добрый, с презрительной ухмылкой на губах, так его портившей… Это и была любовь?..

— Знаешь? — Глаза доктора не отпускали. Я выдохнула искренне:

— Нет.

Он удовлетворенно откинулся на спинку мягкого стула:

— Я рад, что ты сказала правду. Ни одна женщина не может понять, прочувствовать, что такое любовь к мужчине! Ни одна! Я… Я тебе расскажу, что такое любовь, — добавил он вкрадчиво. Он достал из стола пачку очень дорогих легких сигарет с ментолом. — Куришь?

— Вообще-то нет… Иногда.

— Прошу. — Он галантно щелкнул зажигалкой, откинулся в кресле за столом. — Женщины… Женщины на самом деле созданы не для любви, а для продолжения рода.

Только для этого они и нужны. Любовь к мужчине для женщины — всего лишь средство… Средство устроиться в жизни, средство иметь детей, средство жить безбедно за счет мужа… А к любви женщины не способны: что не дано, то не дано, — заключил он. Вообще-то он говорил так, будто я была вовсе не девочкой, а геем… Я не понимала почему…

Он словно услышал эту мою мысль:

— Ты ведь пыталась покончить жизнь самоубийством?

— Не совсем так… — начала я, но он перебил:

— Понимаю, понимаю… Девяносто процентов самоубийц — мнимые самоубийцы. Они вовсе не хотят умирать, они хотят, чтобы их спасли… Но проявили к ним внимание, которого им так не хватает… Тебе ведь не хватает внимания?

Я снова пожала плечами.

— Не хватает, — продолжил он. — Всем людям не хватает. Каждый втайне считает, что более умен, талантлив, интересен, чем замечают окружающие. Что заслуживает больше внимания, больше уважения, может быть, больше любви… Попытка самоубийства — не что иное, как попытка устроить себе другую, лучшую жизнь… А некоторые… Это более тяжелый случай: они ярко представляют себе, как окружающие будут жалеть о них после смерти, как будут переживать, что были несправедливы к ним, живым… Эти относятся к смерти не как к состоянию небытия, а словно к иной жизни, из которой они станут в спокойствии или беспокойстве наблюдать эту жизнь… Злорадствовать, смеяться, получать удовлетворение от мук совести тех, кто не оценил их… Таких можно легко убедить не повторять своих попыток: только доказать им, что смерть — ничто…

— Разве это можно доказать? — неожиданно для себя спросила я.

Доктор взглянул на меня с новым интересом:

— Естественно. И я попытаюсь это сделать. Но позже. — Он задумался, уперев взгляд в потолок. — Ну а третий тип… Это и есть собственно самоубийцы… Они к нам не попадают. Они попадают туда, куда хотят, — в небытие. Ибо только они выбирают такой способ самоубийства, при котором невозможно спасение: например, прыжок с небоскреба…

— Что-то я небоскребов вокруг не много видела, — хмыкнула я.

— Иронизируешь? Это хорошо. Это оч-ч-чень хорошо, Аля… Ты мне доверяешь?

— С чего вдруг?

— И это хорошо. Но я думаю, между нами скоро установится доверие. Не может не установиться. Я промолчала.

— Итак, я хочу, чтобы ты поняла одно: я на твоей стороне.

— Да?

— Да. Почему ты решила вскрыть вены? Из-за мальчика?

— Нет. Я вообще…

— Не нужно мне врать. Мы же договорились: доверие. Полное доверие. Кажется, это Ремарк написал: когда идешь к врачу или к женщине, сомнения оставляй за дверью.

— Это написал Богомил Райнов. Болгарин, — сказала я.

— Вот как? И где же?

— «Тайфуны с ласковыми именами». У нас в детдоме эту книжку зачитали до дыр.

Интересная. К тому же я к вам не обращалась, меня к вам доставили. Как мебель.

— Но ты же пыталась вскрыть вены? Понимаю, понимаю…