– Вас запрут в каюте, – заявил старший стюард, – пока я не поговорю с капитаном и он не решит, что с вами делать.

Энни думала, что ей велят оставаться в своей каюте, той, которую она делила с Вайолет, и поэтому она покорно пошла, но нет. Латимер привел ее в другую, маленькую, как чулан для метел, и без кровати – только гамак свисал с крючка на стене. Там не было ни электрического света, ни свечи, а поскольку комната была внутренней, свет не проникал и снаружи.

Девушка сказала дрожащим голосом, что боится темноты, и спросила, нельзя ли ей остаться в своей каюте – она обе-щала не выходить, пока не получит разрешение, – но Латимер никак не отреагировал, как будто она не сказала ни слова.

Может быть, игра в исчезание сработала слишком хорошо.

Энни села на пол, подтянув колени к груди. Холодно, хотя кабина должна находиться рядом с машинным отделением. Может, Брайд прав? У нее истерия? Что это значит – женская истерия? Отличалось ли это от того, когда мужчины расстраивались, кричали, топали и швыряли вещи, как ее отец в худшие времена? Может быть, она больше похожа на своего отца, чем ей хотелось думать. Энни попыталась вспомнить, что произошло на офицерской палубе. На нее не похоже, совсем не похоже. Она всегда была тихой, кроткой девочкой. Что, черт возьми, заставило ее взять эти телеграммы и выбежать на офицерскую палубу? Она представляла все, как будто наблюдала за другой девушкой. Может, она и правда сходит с ума.

Мысли все крутились и крутились вокруг последовательности событий и того, что она узнала. Было так много всего, чего она все еще не понимала.

Жуткая нота, похожая на безумное предупреждение – ты меня знаешь – преследовала ее. Стед подтвердил, что это может быть шуткой… Или что это дух.

О господи.

Ее трясло так сильно, что она едва могла думать. Слезы неудержимо текли по лицу. Кусочки складывались воедино в ее сознании. Энни казалось, что теперь она знает, что происходит.

Кэролайн украла ребенка Лиллиан…

И Лиллиан Ноттинг мертва.

Это был дух Лиллиан. Это она трясла стол и гасила свечи на сеансе Стеда. Записка под дверью и, возможно, даже припадки – ее рук дело.

Лиллиан. Разъяренная. Отчаянная.

Энни не знала, как долго она пролежала, свернувшись калачиком, безмолвная и одинокая, в темной комнате. Она начала чувствовать себя так, словно ее похоронили заживо, и самое тревожное было то, что какая-то часть ее не возражала. Это были похороны не на суше, а в море, как у Тедди. Она, завернутая в марлю, плыла в глубине, не имея веса. Мирно. Впервые за долгое время она точно знала, куда идет, куда ведет это путешествие боли и одиночества. Она знала место назначения.

Однако, проснувшись, Энни все еще находилась в темной комнате. Испытания последних нескольких дней не закончились. Все еще оставалась загадка, которую нужно разгадать, дух, которого нужно изгнать. Ей нужно было как-то выбраться отсюда и рассказать Стеду, что она все поняла. Кто-то одержим духом Лиллиан; и, кто бы это ни был, он творил ужасные вещи на борту корабля, и все во имя возвращения Ундины. Но как можно забрать ребенка, если ты уже мертва?

Паниковать было нельзя. Нужно взять себя в руки. Собраться. Даже если она скоро выберется отсюда, никто никогда не воспримет ее всерьез, если сочтет сумасшедшей. Надо вести себя хорошо, успокоиться и поразмыслить.

Энни сунула руку в карман фартука и по привычке вытащила брошь. Провела по ней пальцами. Она смотрела на украшение так много раз, что запомнила рисунок, изгибы и завитки, вырезанные на металле. Оно как будто уже стало ее собственным. Ей почему-то стало лучше, как будто она не была такой одинокой, потерянной, запертой в ловушке.

Пальцы инстинктивно нащупали защелку.

Защелка?

Энни не знала, что там есть защелка.

И все же…

«Сердце» открылось с приятным легким щелчком. Это была миниатюрная табакерка.

И в ней что-то лежало… или лежало прежде.

Энни вдохнула запах порошка. Она знала, что это было: «лекарство» Кэролайн, которым она тайно баловалась, когда думала, что никто не видит. После него она становилась уравновешенной, спокойной.

Там почти ничего не осталось, только ободок спрессованного порошка. Энни облизнула палец и провела им по краю. На влажный кончик пальца налипли крупицы. Прежде чем она смогла остановиться, Энни сунула палец в рот и облизнула с него порошок.

Ничего.

Энни отколола ногтем спрессованный кусочек не больше занозы. Проглотила его.

Ничего.

Энни вытрясла оставшееся, еще четыре маленьких кусочка. Они были горькими, как сода.

И таяли на языке, как крошечные сосульки.

Как лед.

Лед, что дрейфует в воде, подстерегая корабль.

Ребенок, плавающий в воде. Синий, как труп.

Ундина.

Теперь она осознала, что ей знакомо имя. Ундина – так звали русалку в одной из бабушкиных историй. Но это же миф, да? Энни не должна была знать о мифах. Как и романы, как и сказки, они были полны греха.

Господь благоволит хорошим девочкам, Энни.

Ей хотелось плакать. Нужно было что-нибудь предпринять, но что она могла, запертая в холодной каморке на дне кораб-ля? Когда она сама замерзла, как спящая принцесса в сказке, навечно запертая в своем гробу? Ждет своего принца. Ждет, когда ее освободят.

Почему она снова оказалась здесь? Энни потрогала голову, как будто прикосновение могло что-то высвободить. Да, она вспомнила, это из-за сообщений, да. Лед. Нет, из-за Лиллиан.

Нет, из-за Кэролайн и этой броши. Пустой броши, в которой когда-то хранилось очень сильное средство. И она была в руках мальчика Асторов, когда у него случился припадок.

Теперь Энни поняла правду: мальчика убила не Кэролайн и не какой-нибудь злой, расчетливый дух. Его убила брошь. Или то, что было внутри ее.

С болезненной уверенностью Энни теперь видела, что происходило.

Она посмотрела на брошь в своей руке, как будто это была шипящая кобра, готовая напасть.

Но Кэролайн была виновна в том, что Ундина угасала. Кэролайн доводила Ундину до болезни. Намеренно. Брошь прошипела ей правду. Кэролайн травила своего ребенка все это время, прямо у всех под носом.

Но Кэролайн хотела, чтобы Ундина была с ней. Почему тогда она, приложив столько усилий, чтобы сделать Ундину своей, пытается ее убить?

В окрестностях Баллинтоя была поймана жена рыбака, отравлявшая собственных детей мышьяком. Она утверждала, что это изгоняло злых духов и она спасала их души, но ее собственная сестра заявила, что женщине надоело их тянуть, когда муж ушел в море, оставив ее страдать одну. Сказала, что материнство может стать своего рода могилой. От материнства никуда не деться, избавить могла только смерть матери или детей.