И еще бабушка Эшлин рассказывала Энни о женщине, которая издевалась над своими детьми из-за сочувствия, которое это ей приносило, не говоря уже о приходской милостыне. Женщины совершали безумные поступки, да? Истеричные.

Истерия.

Теперь истории проносились в ее голове головокружительным каскадом. Истории, которые она слышала или читала, истории, которые ей, возможно, только снились.

Энни захлопнула крышку броши, сожалея, что израсходовала весь порошок. У нее не осталось доказательств, только подозрения. Нет способа доказать, что сумасшедшая здесь все-таки не она.

Дело явно шло к полуночи, но Уильям Стед подавил желание вытащить часы. Они лежали в кармане жилета, спрятанные под несколькими слоями шерсти. Жилет был плотно застегнут на все пуговицы, чтобы защитить от холодной зимней ночи. Стед пробыл здесь около часа – в почти арктических условиях. Корабль наверняка находился в одной из самых северных точек путешествия, и весенняя погода сегодня вечером сменилась на холодную. Нос и щеки задубели. Плотно сжатые губы плохо ощущались. Он потопал ногами, жалея, что не захватил с собой фляжку с горячим чаем.

Что они – Гуггенхайм, Дафф-Гордоны, капитан – наверное, думают про меня, сидящего здесь в одиночестве, в такую погоду? Наверное, говорят друг другу: «Сумасшедший дед».

Капитан уже посылал матроса его проверить. «Может, вам будет удобнее в помещении, сэр?» – вежливо поинтересовался тот, подталкивая Стеда к двери как бордер-колли. В конце концов, матрос сдался, когда Стед дал понять, что зайдет внутрь, когда сам захочет.

«Может быть, именно так закончится моя общественная карьера», – стоически подумал он. В шутку. Количество выступлений уже начало сокращаться; приглашения на загородные праздники, даже на званые обеды, иссякали. Достаточно того, что он был печально известен; Стед не мог позволить себе, чтобы его называли еще и сумасшедшим.

– Кто вы? Чего вы от нас хотите? – тихо говорил Стед, повторяя одни и те же слова снова и снова, медленно прохаживаясь.

Обычно на палубе были пассажиры, даже в этот час, но мороз загнал всех внутрь.

Стед, несмотря на холод и усталость, продолжал вопрошать. Он был уверен, что на борту этого корабля что-то скрывается, и более того, что-то должно произойти в ближайшее время – возможно, сегодня вечером. В воздухе потрескивал электрический заряд, особый заряд, который могли чувствовать только некоторые люди. Люди, настроенные на другой план восприятия.

Такие, как он.

Если бы дух был злым… если бы случилось что-то ужасное, Стед не смог бы потом жить. Ему и так было скверно из-за смерти мальчика-слуги (хотя, конечно, вина лежала на Асторах, которые обращались с ребенком как с домашним животным). Так же как он чувствовал себя опустошенным из-за того, что случилось с Элизой Армстронг.

Он не позволит еще одному невинному пострадать.

Уильям сделал еще один медленный круг по прогулочной палубе. Ноги немели, температура продолжала падать. Он взывал к духу шепотом, сердцем, разумом. Стед чувствовал что-то в воздухе за пределами досягаемости. Что-то мучительно реальное, полновластное.

Только вернувшись в исходную точку возле курительной комнаты, Уильям заметил, как над водой сгущается туман. Он парил в воздухе, словно человеческая фигура, над черными плещущимися волнами. Это был не туман, Стед был в этом уверен. Он знал, что это такое. Видел это раньше. Дух пытался ответить. Пытался материализоваться, стать вещественным телом, которым когда-то был. Сердце Стеда наполнилось надеждой и изумлением – и страхом тоже, потому что он не мог не бояться подобного. Как бы ему ни хотелось стать свидетелем материализации, это было так же страшно, как видеть труп, выбирающийся из могилы.

Дожидаясь, Стед чувствовал, как чудовищный холод давит на него, словно обрел настоящий вес. Будто холод и был чьим-то присутствием. Уильям ощущал себя ничтожеством, простым насекомым, столкнувшимся с этим огромным, уничтожающим проявлением. Стед чувствовал тяжесть другого мира, величайшее притяжение, потому что два мира оказались так близки. И до этой минуты Стед никогда не испытывал похожего.

Но по мере того как туман обретал форму, становилось понятно, что это не человек, приближающийся во мраке, а нечто более обширное, аморфное. То были не руки, сотканные из кристаллизованного дыхания. Призрак становился все больше и больше – и белее. И так, пока не стало очевидно, что такое надвигалось на корабль из тумана, клубящегося над самой поверхностью океана.

Выше любого здания в Лондоне. И такой же массивный.

Айсберг.

Марк и Энни лежали бок о бок в поле под цветущим вишневым деревом, и розовые цветы сыпались на них как снег. Его взгляд был мягким, губы напряженными. У нее не было никаких сомнений – он собирается ее поцеловать.

Предвкушение было почти таким же сладким, как и сам поцелуй.

Рука Марка коснулась ее щеки, и Энни вздрогнула…

Когда их губы встретились, она ощутила, как их дыхание смешивается и они дышат как единое целое.

Его губы отстранились, замерли. Он отпрянул.

– Нам не следует… – прошептал он.

Только это был не Марк.

Это был Дес.

Десмонд Фланнери. Юноша, которого она любила. Юноша, которого ей нельзя было любить. Потому что он уже был обещан Богу.

Но разве мог Господь счесть подобное грехом, если они были словно в раю? Мог ли Он? Тогда это казалось невозможным. На всей земле их было только двое: Энни и Дес, что слились воедино в поле.

Волны бьются вдалеке о скалы. Здесь ничто, даже гнев Божий, не может их коснуться. Дес прижимает ее руку к сердцу.

Дес говорит:

– Почему ты так со мной поступаешь?

Дес бормочет:

– Господи, прости нас.

Снова, снова и снова. Крик и молитва одновременно.

Энни резко проснулась, чувствуя, как крик разрывает ее изнутри. Она рыдала во сне, и теперь ее трясло, а ужасный шум продолжал эхом отдаваться снаружи, над головой и вокруг. Звук не поддавался описанию – глубокий, гулкий стон лавины стекла. Рев и скрежет, словно лист старого металла с силой гнули. Затем последовала дрожь, словно кто-то схватил судно.

Сверху, казалось, проснулся разом весь корабль. Энни слышала голоса, крики. Инстинктивно рванулась к двери, подергала ручку, но та была заперта. Энни прижалась ухом к двери, прислушиваясь. Какой звук был ближе в мешанине плача, криков, шагов на лестнице и бега по коридорам? Куда все бежали? Голоса доносились приглушенно, слов было не разобрать – что они там говорили?

Сознание дробилось под тяжестью снов, страха перед духом, перед фотокарточкой Лиллиан и странным эффектом от белого порошка. Сколько прошло времени?