Снарядившись таким образом в апреле 1260 года, супруги наконец отбыли в Англию, под эскортом небольшого, но крепкого войска. Демонстрация силы удалась; бароны не рискнули пойти на конфронтацию с королем и королевой сразу после их возвращения. Вместо этого Эдуард, под влиянием дяди Ричарда и двоюродного деда Бонифация согласился явиться перед срочно созванным парламентом в Лондоне и там прилюдно поклялся, что никогда не помышлял выйти из повиновения отцу или матери. Хронист особо упомянул Элеонору, подчеркивая ее участие в примирении.

Но извинение Эдуарда было лишь жестом, знаком умиротворения, а не подчинения. Он по-прежнему держал сторону Симона де Монфора, который набрался престижа и власти в отсутствие Генриха и Элеоноры. «Симон де Монфор стал вождем баронов», — отмечает хроника Бери-Сент-Эдмундс на 1260 год. Престиж Симона выходил за пределы провинциальной английской политики; он был известен на континенте и пользовался расположением Людовика IX.

Граф Лестер был из тех людей, кто легко убеждается в своей правоте, понимая, что его способности превосходят средний уровень; так он уверился, что намного более способен править, чем его сюзерен. Когда Генрих пожаловался совету, установленному по Оксфордским провизиям, что Симон ведет себя с ним непристойно, граф не сумел скрыть своего презрения, отвечая на эту жалобу. Симон, не без оснований, считал политику английской короны бесполезной и опасной для процветания королевства. Ему было противно, что в то время, когда его добрый друг Людовик IX занимался введением целой программы реформ, направленных на улучшение и справедливость власти по всей Франции, администрация Генриха III под гнетом огромного долга папе за сицилийский прожект погрязла в коррупции и алчности.

Примерно в то время политические устремления графа Лестера приняли новый и опасный поворот. Симон уже давно полагал, что Англии будет лучше, если он, а не Генрих, станет править ею; но теперь он почувствовал, что призван действовать согласно этим мыслям.

Даже в мире, для которого характерен самый оголтелый авантюризм, и независимо от возможных выгод для королевства, замысел Симона — заменить собою живого, законного, освященного церковью государя — выходил за пределы мыслимого поведения. Причины, толкнувшие графа Лестера на этот поступок, сложны. Конечно же, он, как и многие другие бароны, испытывал сильную досаду из-за предприятий Генриха и Элеоноры, приносящих, по его разумению, ущерб интересам королевства; кроме того, он думал, что только он один, в силу своего положения в среде баронов, может что-нибудь с этим сделать. Чрезмерное тщеславие и честолюбие изначально были свойственны Симону; всю жизнь граф Лестер специализировался по дерзким поступкам, и эта черта характера неплохо ему послужила. Также несомненно, что решение Симона перейти к активным действиям подогревалось убежденностью в том, что он может выиграть.

При всем том к ситуации следовало подходить осмотрительно. Будучи мужем сестры короля, Симон сам не мог похвалиться королевской кровью, и оправдать узурпацию привилегий короны ему было бы нелегко. Именно по этой причине граф Лестер так старался заручиться поддержкой Эдуарда в своих начинаниях. Наследник престола придал бы ореол законности захвату власти Симоном.

Обнаружив растущую силу Симона де Монфора, Генрих и Элеонора могли выбрать один из двух путей. Они могли (по совету Ричарда) принять политику соглашательства, допустить передачу управления королевством на короткий срок, в надежде, что поддержка, оказываемая графу, увянет сама по себе, хотя в сложившихся обстоятельствах это было маловероятно. Либо они могли начать действовать прежде, чем Симон успеет полностью укрепить свой авторитет, навязав им столкновение.

К Рождеству 1260 года Генрих принял решение. Король решился ответить на вызов, брошенный его власти, дерзким упреждающим ударом: подобно своему отцу Иоанну, он намеревался испросить у папы снять с него обязательство подчиняться ненавистным Оксфордским провизиям и поддержать его силой в случае необходимости.

Мы никак не можем определить, какова доля участия Элеоноры в этом замысле, но он, без всякого сомнения, был создан при полном ее одобрении и, возможно, по ее настоянию. Не в характере Элеоноры было ограничиваться полумерами, когда речь шла о благе ее детей или об основаниях ее власти. Много раз на протяжении своей жизни она проявляла бойцовские качества: рискнула отправиться в Гасконь вопреки запрету мужа; лавировала, плетя интриги против Лузиньянов; догадалась вовремя установить связи с иноземными наемниками. Элеонора никогда не теряла веры в себя или в успех своих замыслов — даже в той обстановке она не отказалась от мыслей о сицилийском королевстве для Эдмунда, хотя папа римский официально вычеркнул имя ее сына из списка. Она, вероятно, верила, что волевым усилием можно подчинить себе события всегда и всюду. Если они с Генрихом будут держаться твердо и нажмут на баронов, в конце концов все образуется. Ведь в прошлом всегда так и выходило!

Первым шагом должно было стать избавление от вынужденной клятвы и отказ от Оксфордских провизий. Джон Мэнсел, судьба которого к этому времени уже была неразрывно связана с судьбами английской короны — он знал, что одним из первых потеряет свой пост, если реформаторы получат односторонний контроль над государственными делами — пообщался с Генрихом и Элеонорой в январе 1261 года и предложил оптимальный курс: нужно отправить в Рим его племянника (которого, ради большей путаницы, также звали Джон Мэнсел) за необходимыми документами.

Хотя это было сделано под покровом тайны, королевская чета и Мэнсел опасались, что сведения все-таки просочатся к противнику. Предвидя яростную реакцию баронов, Генрих и Элеонора в феврале 1261 года благоразумно переселились в лондонский Тауэр — самое надежное оборонительное сооружение в городе. [106] Генрих пошел еще дальше: он приказал всем жителям Лондона старше двенадцати лет поклясться в верности королю и сразиться за своего государя против его врагов-баронов, если это потребуется. В качестве дополнительного соблазна предлагалась финансовая поддержка. «Все, кто захочет сражаться за короля, должны были явиться немедленно, и их обещали содержать на его счет», — сообщает один хронист. Въезд в Лондон разрешался только тем баронам, на которых Генрих мог твердо положиться. Остальные, являя собою зловещее зрелище, собрались «со всех сторон, с большими дружинами» вне городских ворот.

Стало ясно, что Генриху понадобится вся возможная помощь, поэтому король, с согласия королевы, хотя и данного неохотно, вызвал к себе своих изгнанных сводных братьев. Элеонора терпеть не могла Лузиньянов, но не могла отрицать, что они — отличные воины. Более того, на них можно было положиться еще и в том, что они приведут подчиненных им рыцарей и солдат, дружественных делу короны. Тем не менее она вытянула из Генриха обещание, что ни один из них не возвратится, не извинившись сперва перед нею и не дав слово не действовать против ее интересов в будущем; Генрих принял эти условия. Король послал также за Сен-Полем и другими чужеземными рыцарями, которые за год до того сопровождали их из Франции. Дядья-Лузиньяны известили Эдуарда, который в то время ездил по французским турнирам, испытывая свою удаль, и он вместе с ними спешно вернулся в Англию.