коммунистам, ходатайствующим за арестованных эсеров и меньшевиков[505].

На XII съезде РКП(б) Сталин отметил, что конец меньшевиков не за горами.

Вы, должно быть, слыхали, кроме того, что бывшая цитадель меньшевизма, Грузия, где имеется не менее 10 000 членов партии меньшевиков, – эта крепость меньшевизма уже рушится, и около 2 тыс. членов партии ушло из рядов меньшевиков. <…> Наконец, вы, наверно, знаете, что один из самых честных и дельных работников меньшевизма – т. Мартынов – ушел из рядов меньшевиков, причем ЦК принял его в партию и вносит свое предложение на съезд, чтобы съезд утвердил это принятие. Все эти факты, товарищи, говорят… о том, что у них, у наших противников пошло разложение по всей линии, а наша партия осталась спаянной, сплоченной, выдержавшей величайший поворот, идущей вперед с широко развернутым знаменем[506].

Меньшевик-оборонец Д. И. Розенберг не скрывал, что ему «тяжело публично извещать о выходе… из тонущего корабля», но он убедился: «Ленин Плеханова победил: жизненно-революционная правда оказалась на его стороне. Все попытки восстановить буржуазный правопорядок потерпели полное фиаско. <…> С Лениным надо либо активно бороться, выдвигая вполне определенный и ясный противоположный принцип, либо быть с ним. Путаться между ногами, хотя подчас и безопаснее и удобнее, меньше всего приличествует революционеру…»[507]

Биографии выходцев из социалистических партий рассматривались как отдельная категория, и далеко не каждый желающий принимался в ряды РКП(б). О Воробьеве В. К., студенте Петроградского института инженеров путей сообщения, было известно, что он состоял в партии социал-демократов-интернационалистов и в 1918 году стал секретарем Военного комиссариата Владивостокской крепости, «автоматически влился в РКП»[508]. Под подозрением был студент ЛГУ Житомирский О. К., состоявший в партии меньшевиков в Петрограде в 1917 году. На него поступил донос: «На лекциях рассказывал контрреволюционные анекдоты, так вроде: Вопрос: какая разница между треугольником математическим и практическим (секретарь партячейки, председатель профсоюзного комитета и администратор предприятия входили в «треугольник». – И. Х.). Ответ: в последнем все углы тупые». Что сказать, Житомирский был «политически чуждый человек»[509].

Вот письмо Петроградского аппарата в Сельскохозяйственный институт от 1923 года: «В вашем учреждении работает Эльман, Абрам, бывший меньшевик, принимавший участие в ликвидации на съезде меньшевиков. <…> В виду того, что им подано заявление о вступлении в РКП(б), предлагается вам дать свое заключение по существу»[510]. Ответ пришел скоро: «Из документов… и расспросов студентов-партийцев, знающих Абрама Оттеровича Эльмана, удалось установить следующее… в нашем институте он, будучи хорошо развит и имея грамотность, работать в студенческой организации не работал. На семинарах выступал часто, но всегда с меньшевистской точки зрения. <…> С коллективом РКП(б) в натянутых отношениях»[511].

Большевистское руководство замечало, что, как только РКП стала партией правительственной, в нее начали проникать «примазавшиеся» меньшевики и эсеры. «Хорошие элементы этих партий… начали массовыми группами вступать в нашу партию, – отмечал Ивар Смилга на X съезде партии. – В этом нет сомнения. Но также, товарищи, нет сомнения и в том, что один факт ухода из своей партии и перехода в другую партию не мог заставить их сразу откинуть от себя весь идеологический багаж своей прежней партии, который вырабатывался в течение многих десятков лет»[512]. Ефим Игнатов разделял опасения Смилги: «…в рядах нашей партии… таких элементов достаточное количество… Одни вошли в партию для того, чтобы ловить рыбку в мутной водице, другие – потому, что некуда было деваться. Этот процесс усилился после того, как мы раздавили левых эсеров и мелкобуржуазные партии. Сейчас нужно поставить задачей: сделать партию более однородной, очистить ее от всех негодных элементов»[513].

Очень немногие кандидаты в РКП(б) отваживались скрыть свое эсеровское или меньшевистское прошлое полностью. Гораздо чаще они всего лишь преуменьшали важность своей принадлежности к небольшевистской партии. Так, Смирнов И. К. из Ленинградского государственного университета лишь косвенно упомянул связь с эсерами. Завязкой рассказа была реакция автобиографа на февраль 1917 года: «Совершающаяся тогда революция заставила меня прыгать от радости потому, что, когда мой брат учился в ремесленном училище, то ему с его товарищами часто приходилось дрожать за принадлежность к какой-то политической партии – кажется, Социал Революционеры. <…> Ну а фактически, я, конечно, мало разбирался, что совершалось, воспринимал только те волны, которые колыхали все население». И эсеры, и большевики приветствовали Февральскую революцию – царский гнет «настроил нас против правительства», – и из этого факта автобиограф извлек всю возможную пользу. Что, впрочем, не удержало его от признания разницы между его былым импульсивным эсеровским радикализмом и сегодняшним сознанием. Лишь позднее, в 1920 году, Смирнов и друзья начали «разбираться в политике». Соответственно, «мы решили организовать ячейку комсомола, в которую вошел и я»[514].

Оправдывая свою юношескую поддержку мягкотелых социал-демократов, Виктор Николаев-Лопатников из Ленинградского государственного университета сконструировал свою автобиографию не менее умело. «[Я] родился 14 ноября 1892 года в Петрограде. Семья наша жила довольно сносно благодаря заработкам отца, который служил счетоводом на Путиловском заводе. Так как семья была большая (5 человек детей и жена), то сводить концы с концами было трудно. <…> В гимназии занимался хорошо, но, несмотря на это, отец несколько раз хотел меня взять и направить куда-то на работу, ибо средства его были крайне ограничены». Протопролетарий Лопатников тянулся к свету, и вскоре наступил перелом: «Когда я был в 6‐м классе гимназии, случилось событие, которое изменило мои планы. <…> Это было 6 декабря 1916 года. Два мои товарища-сверстника пригласили меня на собрание кружка „социалистов“. Я согласился и пришел. Кружок был обширный, человек 30. <…> Мне нравилось, и я остался работать». Хронологическая точность доказывала, что автобиограф хранил в памяти дату приобщения к революции как чрезвычайно значимую.

Ошибившийся в своем первом политическом выборе не должен был упоминать даже самого незначительного сотрудничества между большевиками и меньшевиками. Любое несогласие между партиями описывалось Лопатниковым как перерастающее в принципиальнейший идеологический спор. На каждом жизненном перекрестке ответчик стоял перед выбором между силами добра и зла, революции и контрреволюции, и этот выбор всегда носил конкретную, соответствующую времени политическую форму. В 1880‐х годах это был выбор между революционерами и либералами, в 1890‐х – между марксистами и неонародниками разного толка, а после 1905 года и тем более после февраля 1917 года – случай Лопатникова – между ленинцами и мягкотелыми меньшевиками.

Ответ Лопатникова на вызов истории не был однозначным: «На несколько месяцев весь уклад жизни перевернула Февральская революция». Автобиограф стал работать в отделении милиции Петрограда. «Вследствие голода открыл кооператив, и меня избирают председателем ревизионной комиссии».