Мореев признал, что «автобиография смущает»: «Неслучайно прекращение его деятельности до революции в партии, тогда, когда в 1904–7 гг. Носуленко вел серьезную партийную работу. После 1907 г. он „беспартийный коммунист“. Между тем он подвергался репрессиям. Меньшевиков Носуленко не любит, но и не знает их». Нельзя было совмещать коммунистическую сознательность с неосведомленностью о том, как политические вопросы освещались в политической агитации. Неспособность сказать точно, чья была литература, «которую он же бросал в 1904–7 гг.», подкрепляла обвинения в возможном меньшевизме.

В 1917 году в Новомосковске Носуленко был членом Совета – это он признавал. Почему же «в разгар борьбы уход в учителя, т. е. уклонение от борьбы»? Вот это настораживало. «Нельзя поверить, чтобы можно было сидеть в деревне, в двух верстах, пассивным от революции». Жезлов знал местные условия лучше всех: «Новомосковск [Украина] – пригород Екатеринослава, и причем самый революционный. В 1917 г. там организуются партизанские отряды, шли мобилизации и т. д. В то же время, Носуленко в Новомосковске являлся членом волисполкома. Мы знаем, что подпольные революционеры все знают, что они делают, какие прокламации раскидывают и т. д. Носуленко же говорит, что он воспитывался на революционной беллетристике, которую читали не рабочие большевики, а интеллигенты».

Неспособный более молчать, Носуленко попросил рассматривать свою автобиографию в контексте. «Надо принимать во внимание мое состояние. В 1904–7 гг. … ликвидаторского настроения не было в том смысле, в каком это ликвидаторство теперь понимается. Движения полтавские… не знал. Трудность [революционной] работы увеличивалась еще оттого, что я работал в новых мастерских с новыми рабочими. <…> Изменником не был». Из пояснений автобиографа выяснилось, что на фабрике у него работали не настоящие рабочие, а вчерашние крестьяне, поэтому вдаваться в политические детали он не мог. Новые рабочие были недостаточно сознательными, но и сам город был не особенно революционным. «В Новомосковске организации не было – это мещанский город». Социальные условия были против Носуленко, и он не мог их преодолеть. Если Жезлов был прав и в 1917 году Новомосковск был городом, где кипела политическая жизнь, то, быть может, дело обстояло иначе в 1904–1907 годах.

На самом деле очень важно было не впадать в анахронизм, согласился Нейман, ведь к Носуленко ячейка подходит «с точки зрения коммунистов 1924 года»: «В 1904 г. в провинции не могло быть большевиков. Тогда была сплошная революционная масса. <…> Разногласия в партии в провинции не ясны. Добавочная приписка – „интернационалист“ – ошибочна и основана на недоразумении». «Между меньшевиками до 1917 г. и после 1917 г. большая разница». Первые еще окончательно политически не определились, часто кооперировались с большевиками, последние совершили бесповоротный политический выбор. Дореволюционный социал-демократ мог раскаяться, но тот, кто оттолкнул Ленина, пропал для революции.

Холдеев использовал автобиографическую реконструкцию Неймана, чтобы развить линию защиты: «Принимая участие в революционном движении 1905–7 гг., Носуленко покидает это движение. Мне кажется, он не формально принимал участие в работе соц<иал>-дем<ократической партии>, а только как рабочий. <…> Его аресты были обычной полицейской придиркой. <…> Его неактивность объясняется незнанием партии». Такая интерпретация уровня сознательности Носуленко в прошлом, в русле которой его преследовали не за вызов царизму, а в связи с его социальной принадлежностью, помогала ответчику. Со слов Холдеева, во время первой революции Носуленко был не более как членом безликой толпы забастовщиков по инстинкту. Оставив завод, он оставил и свои пролетарские повадки. Это не было отступничеством – вряд ли он был убежденным революционером в 1905 году. Может быть, Носуленко и хотел облегчить судьбу рабочего, но ему и в голову не приходила идея свержения старого режима.

Когда студенты один за другим начали преуменьшать его дореволюционную сознательность, Носуленко задышал свободней. Костриев говорил о Носуленко как о социал-демократе сердцем, но не головой. «Характер биографии чувствителен. Это понятно в его жизни. Под влиянием чувствительности он вступил в партию с неоформленным стремлением. Партийность Носуленко приписать нельзя, т. к. он неясно об этом говорит». У Костриева, однако, прозвучала и угрожающая нотка. Настоящая проблема Носуленко заключалась в его упорстве, отказе признать слабости. Не исключалась возможность того, что ответчик был не просто наивным рабочим. И если бы выяснилось, что он свою партийную принадлежность скрывал, то рассматривать историю его жизни нужно было бы совершенно в другом ключе: «Его уклонение, если бы он был членом партии, преступно. Не надо прикрывать революционностью свою жизнь и колебания. <…> Надо говорить прямо, а не уклончиво». Вопрос был в том, чтó являлось причиной «уклончивости» ответов Носуленко: растерянность неопытного рабочего или расчетливость меньшевика, пытающегося скрыть свое прошлое от товарищей. Иными словами, нужно было понять, имел ли место умысел в составлении столь неясной биографии.

Внимая подсказкам доброжелателей, Носуленко рисовал себя как неискушенного рабочего, дорожившего социальной справедливостью, но имевшего только отдаленное представление о настоящих движущих силах революции. Главное – революционность Носуленко, если ему верить, шла по нарастающей. В 1905 году он просто действовал под напором обстоятельств. Они же не давали ему снова вернуться в ряды пролетариев позднее – с болезнью ничего не поделаешь. Но для автобиографа, отвечающего на очередной град вопросов, было важно, что он не был равнодушным наблюдателем и после 1917 года активно взялся за дело:

В 1904 г. я был зеленым молоденьким 18 лет, без образования. Моя работа в партии была <нрзб>. Все события были для меня темны. Меня просто захватили события, забастовка и среда.

Вожак составил из нас ядро в 5 ч. и мы поставили себе не грандиозные задачи – маевка, забастовка. Условия работы были для меня и других очень трудны. Репрессии нагоняли страх. Слежка не давала нам работать; даже в интересах дела надо было встать в сторону. Попасть к жандармам – значит пропасть. <…>

Мое культурничество есть просто жажда знаний. Письмоводство ненавидел. <…> Стремления к мещанству не было. Физически работать было нельзя, из‐за 3‐х операций.

Спокойно к революции 1917 г. не относился; перевод из одного места в другое есть результат революционной работы. В 1919 г. работал активно во всех отраслях. Принимал участие по организации партизанских отрядов обороны во время выступления Григорьева.

К мещанству склонности не имел. В Университет приехал, так как мало имел знания. Есть несмелость, но намеренной лжи нет. <…>

Нескольких Носуленко нет. Нерешительности не было. Надо отнестись строго, но перегибать палку не надо.

«Палку перегибают в другую, худшую для Носуленко сторону, – согласился с ответчиком Михайлов. – В суждении о нем есть налет романтизма. Нельзя Носуленко считать героем-борцом, но и нельзя [тащить его автобиографию в контрольную комиссию как подделку]. Надо только указать, где Носуленко не прав. Носуленко тактичен, но тверд. Это