Брат Клары остановился, потому что за поворотом начинались вырубленные в лёссе ступеньки, ведущие крутой спиралью вниз, где царила кромешная тьма и откуда доносился звериный лай, уже не просто громкий, а оглушительный. Видимо, он собирался предупредить остальных или посоветоваться с ними, что предпринять дальше, но все это потеряло значение в тот самый момент, когда Шацкий налетел на него и Дыбус, успев лишь вскрикнуть, рухнул вниз. Прокурор зашатался и упал на колени. Каким-то чудом ему удалось удержать равновесие, и он замер в странном положении: ступни и колени оставались в коридоре, а ладони упирались в стену лестничной клетки, если это так можно назвать. Кто-то сзади, Соберай или Вильчур, схватил его за полу пиджака, и он уже собирался вздохнуть с облегчением, как рядом с его лицом возникла морда бешеной собаки, с безумными глазами, черная, лохматая, покрытая пылью, слюной и засохшей кровью. Захотелось собаку Баскервилей? Получай!

Дворняга размером с немецкую овчарку не вцепилась ему в горло — ее застопорило всего в нескольких сантиметрах от его лица. Продолжая оглушительно лаять, она никак не могла удержать равновесие на узких ступеньках, царапала их когтями, подняв удушливое облако лёсса. Желая заслониться от зубов перепуганного животного, Шацкий оторвал руку от стены, и это оказалось большой ошибкой — но впереди их ждала еще большая. Когда он махнул перед собачьей мордой рукой в пропитанном кровью шарфике, зверь еще пуще рассвирепел. И если еще мгновенье назад у Шацкого, удерживаемого сзади за полу пиджака, была возможность сохранить равновесие, то теперь, внезапно укушенный в руку, он потерял его и, взвыв от боли, вместе с собакой скатился вниз. Он ткнулся во что-то мягкое, видимо, в Марка Дыбуса. Фонарик, естественно, слетел с головы, и теперь под довольно странным углом освещал его поединок с бешеным псом. Одна рука все еще была зажата у него в пасти, второй он тщился оторвать от себя голову животного. Хрипя, он дергал ее за мокрую шерсть, но собака только сильнее вгрызалась в его руку, и он чувствовал, как рвется плоть под натиском зубов. Действуя скорее инстинктивно, он отпустил голову и полез в карман за пистолетом. Лихорадочно извиваясь, пытаясь освободиться от лап, которые теперь вместо лёсса корябали его живот, он каким-то чудом снял «глок» с предохранителя, сунул ствол в пасть рядом со своей ладонью и выстрелил.

Человеческий вопль слился с оглушительным, разрывающим барабанные перепонки грохотом выстрела; на лицо Шацкого упали липкие ошметки мозга. В ту же минуту наверху лестницы сверкнул белый луч фонарика, освещая то, чего Шацкий не видел, но что заливалось диким лаем. Ниже фонарика появилась вспышка. Одна, вторая, третья.

Вторая собака перестала лаять и, заскулив, испустила дух.

Инспектор Леон Вильчур приблизился к прокурору, помог ему встать. Чуть дальше с трудом поднимался с земли Дыбус, а на самом верху лестницы обозначился свет от фонарика Соберай. Казалось, ни с кем ничего не случилось. Ну, скажем, почти ничего.

— Черт, я, кажется, отстрелил себе кусок пальца.

— Покажи, — по-деловому сказал Вильчур, впервые обращаясь к нему на «ты» и резко вырвав из пасти руку Шацкого. Тот зашипел от боли. — У тебя есть вода? — обратился он к Дыбусу.

Дыбус вытащил бутылку из рюкзака. Вильчур промыл ладонь прокурора. Выглядела она скверно: ранка от осколков кружки на большом пальце все еще кровоточила, на тыльной стороне ладони виднелись глубокие следы от клыков этой чертовой дворняги (Шацкий сроду не любил собак), а разорванные мышцы между большим и указательным пальцами безошибочно показывали, где прошла пуля, прежде чем поразить мозг животного. С видом знатока Вильчур осмотрел раны, после чего велел Дыбусу снять рубаху, порвал ее на полосы и старательно перевязал руку Шацкого. Прокурор остался под сильным впечатлением от хладнокровия старого полицейского.

— Значит, мы можем возвращаться? — спросил проводник и знаток подземелья. Глаза Дыбуса красноречиво говорили, что был он на грани паники. — Во всяком случае я не углублюсь в эту преисподнюю даже на сантиметр.

— Ни в коем случае, — Шацкого мутило, во рту собиралась желчь, но старая закалка взяла верх. — Я должен осмотреть место, откуда они прибежали.

— А как ты его найдешь? — в голосе Дыбуса звучали истерические нотки. — Воя уже не слышно.

— Но остались следы, — сказал прокурор, показав на землю, где собачьи когти оставили симметричные борозды.

Обойдя мертвых собак, они двинулись дальше, на сей раз впереди пошел Шацкий. Он был полон решимости любой ценой узнать, что ждало их в конце коридора.

8

— А что я, должна, что ли?

Вероника знала, оскорбленный тон не означает, что Хеля не скучает по отцу — в каждую секунду девчоночью душу пронизывала тоска по нему. Она это понимала как никто, сама была из разбитой семьи. Ее родители разошлись, когда Вероника уже училась в институте, но все равно это стало самым тяжким воспоминанием в ее жизни. Развод с Теодором был неприятен, в ней постоянно закипала злость, ей хотелось где-нибудь его поймать и выцарапать глаза за то, что изменил и обманул. Но что сравнится с детским потрясением, когда отец берет дочку в кафе, чтобы выпить шоколаду, и говорит, мол, теперь они с мамой уже не будут вместе. С тех пор Хеля ни разу не была в кафе, где пьют шоколад.

Нет, это не означало, что она не тоскует по нему. Это был бунт, вытеснение из памяти, испытание на прочность эмоциональных связей с родителями. Она натягивала душевные струны до пределов — проверяла, не лопнут ли. И, конечно же проявление лояльности по отношению к матери, своеобразная декларация: видишь, я одобряю твою жизнь, я люблю Томека, а папа нехороший, он нас бросил, накажем его.

Конечно, ее так и подмывало выбрать эту удобную линию поведения — перетянуть дочь на свою сторону и вместе с ней, общими усилиями, отомстить этому мерзавцу. Но такой путь был чреват. Хеля не имела и не должна иметь ничего общего с их разрывом, так пусть она строит свою жизнь и с отцом, и с матерью, стоящими за ее спиной, хотя и не в обнимку.

— Да, должна. А ко всему прочему, тебе ведь хочется, и я не понимаю, почему ты упрямишься.

— Потому что столько часов надо тащиться на автобусе. А я бы могла пойти с Томеком на байдарках. Уже тепло. Он обещал пойти, как только погода наладится.

Вероника улыбнулась, хотя готова была взорваться от злости. Ее раздражало, что дочка ведет себя паинькой с ее новым партнером. А ведь могла бы и радоваться. От рассказов знакомых, которые забрали своих детей в новую семью, кровь стыла в жилах, а у нее все выглядело как в сказке. Но она приходила в ярость, слыша от своей дочери подобные слова. Почему так происходит, недоумевала Вероника, и даже хотела поговорить с психотерапевтом. А может, на самом-то деле дочь все еще любит отца, а на Томека ей начхать с высокой колокольни, и она догадывается, что новый брак ее матери — чистая показуха, чтобы только утереть нос седому мерзавцу. Отсюда и притворный восторг от безразличного ей мужчины, с которым ее мать еще ни разу не вкусила блаженства настоящего оргазма.

— Я тебе вот что скажу, моя дорогая: ты поедешь и постараешься хорошо провести там время. Увидишь новые места, продемонстрируешь папочке свой коронный каприз, каким потчевала меня в понедельник — пусть и он знает, что его доченька взрослеет. Развлечешь его немного, а то он, бедный, сидит все время на работе и скучает.