— Значит, плохо рассчитывали!

— Весьма сожалею.

Как раз когда он это говорил, по коридору прошла Клара, ее обнимал пожилой мужчина, видимо, отец. Она взглянула на него, хотя шагу не замедлила. Но даже в тот краткий миг, когда их взгляды сошлись, Шацкий поискал в ее темных глазах прощения за происшедшее. И надежды еще на один шанс. Нет, пожалуй, не жди. Интересно, беременна она или нет, подумал он. В нынешней ситуации это было бы нежелательно.

— Весьма сожалею, — прошептала Соберай, обращаясь скорее к себе, чем к нему. — Легко сказать. Труднее догадаться заранее.

— Особенно если учесть, что это вовсе не он должен был пострадать, не так ли?

Прокурор Барбара Соберай, не проронив ни слова, кивнула, погруженная в собственные мысли. Продолжалось это недолго. Шацкий ей не мешал, ему и самому нужно было кое-что обдумать.

— Говорят, тебя здесь продержат до понедельника. На всякий случай.

— Выхожу после вечернего обхода.

— Спятил, что ли?

— Мне нужен мой кабинет, папки и термос крепкого кофе. Сейчас мы не можем позволить себе отдыхать. Кроме того, со мной все в порядке. У меня к тебе просьба, мне сегодня нужны три вещи.

— Какие?

— Хочу, чтоб меня своевременно информировали обо всех поступающих данных, это раз. Мой компьютер с интернетом, это два. Телевизор со всеми информационными каналами, это три.

— Не уверена, можно ли здесь подключиться…

— Так пусть меня переведут в другую палату.

Она встала и лишь теперь отпустила его руку. Не исключено, что из-за совместно пережитых эмоций, а возможно, потому, что только теперь, когда он чудом остался в живых и должным образом это оценил, она показалась ему такой близкой, милой, прелестной в этом оранжевом свитерке, с рыжими волосами, а проглядывающие из-под задравшейся джинсовой юбки ноги затмевали все, что только можно было ожидать от женщины в ее возрасте.

Бася Соберай одернула юбку и вышла, не оглядываясь.

2

Еще чуть-чуть — и граница между хорошо продуманной местью и смертельным исходом могла быть перейдена. Будем надеяться, что так оно и случится, если парень отдаст концы. Он смотрит в окно, бессильно сжимая руками подоконник. Как же это могло произойти? Каким образом? Теперь нужно хладнокровно взвесить, меняет ли это что-нибудь. Вряд ли… Как ни парадоксально, но теперь он в большей степени может ощущать себя в безопасности.

3

Прокурор Теодор Шацкий чувствовал себя отвратительно. Но не из-за того, что ныло все тело. И даже не потому, что каждый человек из больничного персонала, помогавший ему перейти в палату с телевизором, считал своим долгом пошутить: прокурор небось хочет полюбоваться на себя в ящике. Он чувствовал себя отвратно, поскольку впервые, если не считать просмотра «Факта», стал проверять, как сандомежские события освещаются в средствах массовой информации. И уяснил, что сам он появляется там слишком часто. На пресс-конференциях, оно понятно, но, кроме того, было полным-полно снимков, как он входит или выходит из прокуратуры, один раз его увековечили, когда он быстрым шагом пересекал Рыночную площадь возле ратуши, другой — когда выходил из «Тридцатки». Утрата анонимности, пусть и временная, раздражала, но скверное самочувствие Шацкого в первую очередь было связано с утратой его представления о самом себе. Представления вполне приличного.

Нет, он не считал себя крутым малым, но ему нравилось думать о себе как о шерифе, у которого вместо совести — уголовный кодекс, а сам он — его олицетворение, страж и исполнитель. Он глубоко в это верил и на этой вере сотворил свой образ, который с годами стал его постоянной униформой: сюда входили одежда, мимика, язык, способ общения с людьми. И когда Вероника говорила: «Повесь прокурора в шкаф», — она не шутила.

Что поделаешь, камера видела это иначе. На конференциях он выглядел типичным прокурором — неестественным, категоричным, слишком серьезным, не позволяющим себе заигрывать с аудиторией и входить с ней в контакт. Мищик и Соберай смотрелись при нем как ассистентки. При этом у него оказался довольно неприятный, высокий голос, может, и не пискливый, но куда ему до голоса Клинта Иствуда.

Чем менее официальной была ситуация, тем хуже он выглядел. В сцене на ступеньках перед прокуратурой, где Шацкий произнес те несчастные слова, которые многие расценили как проявление антисемитизма, было заметно, что у него сдают нервы и одновременно он теряет контроль над ролью. На лице — малопривлекательная гримаса агрессии, один глаз дергается, быстрая речь сбивается в невнятицу, а иногда в невразумительное бормотание. Выглядел он как те люди, над которыми сам обычно посмеивался, — чинушей в сером костюмчике, злобным, с тревожным взглядом, не умеющим связать двух слов.

Однако больше всего его омрачило видео с Рыночной площади. На нем предстал не любимец Фемиды с благородными сединами, что бодрым шагом шествует по центру древнего града, а худосочный, бледный, преждевременно состарившийся субъект, зябко прижимающий к впалой груди лацканы пиджака, скривившийся, с плотно сжатыми губами, суетливо семенящий господин, который выпил слишком много крепкого кофе и теперь поспешает в отхожее место.

Кошмар.

Просматривание сообщений на сайтах телеканалов и газет, а также на информационных порталах оказалось работой жуткой, поскольку сведения отличались некомпетентностью, хаотичностью, были представлены в истерическом тоне и возведены в ранг самой что ни на есть дешевой и гнусной сенсации. Не знай Шацкий существа дела, на основании всех этих текстов следовало бы как можно скорее свалить из этого повята, а еще лучше — из воеводства, где кровожадный безумец, охотясь на своих жертв, превращает убийства в кровавую мистерию и где никто ни у кого не находит защиты.

Хорошо, что у него не было нужды погружаться в это море экзальтированного дерьма, его интересовала лишь одна вещь — он назвал ее «информацией альфа». Шацкий прекрасно знал, как функционируют средства массовой информации — их деятельность заключается в поедании собственной блевотины. Распространение информации происходило настолько стремительно, что времени на поиск первоисточника и его проверку ни у кого не оставалось, вновь появившаяся информация сама по себе становилась источником, а факт, что кто-то ее все же представил, был достаточным основанием для публикации. Потом ее надо было только без конца повторять, прибавляя несколько слов комментария — собственного или какого-нибудь приглашенного гостя. Если продолжить метафору с блевотиной, дело более или менее выглядело так: кто-то получал на завтрак яичницу, а когда ее съедал — хвастался харчами. Второй же поджаривал к этим харчам кусочек грудинки, съедал все и делал то же самое. Кто-то третий солил и перчил полученный продукт, а потом и сам скидывал с души. И так далее и тому подобное. И чем меньше изначально было яичницы, тем больше надо было потом добавить гарнирчику. Но где-то там, в самом-самом начале, кому-то все-таки пришлось разбить на сковородку пару яиц. Вот его-то Шацкий и искал. В поте лица.