— Осторожно, — предостерегает Шильф, — он держит форму только за счет кожи.

Когда в помещении судмедэкспертизы они подошли к алюминиевому выдвижному ящику, Себастьян низко склонился над ним, как будто собираясь поцеловать свою жертву. Затем взглянул на комиссара, глаза у него влажно блестели. «Спасибо, — сказал он. — Что бы вы ни сделали дальше, в эту секунду вы спасли меня от безумия». Хотя Себастьян берет его осторожно, Даббелинг в его руках корчит сердитую гримасу. Шильф быстро взглядывает на подругу, которая не отрываясь глядит на голову покойника, всматриваясь в трехмерную карикатуру, которая когда-то была живым лицом. Судя по ее выражению, Юлия не собирается впадать в истерику.

— И это все, что остается, — говорит она.

Шильф кивает. Он чувствует облегчение оттого, что теперь уже точно знает, чем ему с самого начала понравилась его подруга.

Поскольку Даббелинг не входит в холодильник, они ножом соскребают намерзший лед с трубочек, по которым течет морозильная жидкость. И вот уже все друг с дружкой перезнакомились. Юлия варит спагетти, Себастьян накрывает крохотный столик. За едой все избегают упоминаний о том, что могло бы иметь отношение к Даббелингу, Оскару, Майке и Лиаму или к предстоящей ночи. В качестве общей темы остается только медицинский скандал. Главного врача Шлютера отстранили от занимаемой должности не в связи с причинением вреда, повлекшим за собой смерть пациентов, а за ненадлежащий надзор за медицинским персоналом. Тотчас же возобновились давно знакомые дебаты по вопросу о недостаточном финансировании медицинских учреждений. Шлютер продолжит свою карьеру уже не здесь, а где-нибудь еще. Дальше перешли на политику. Разговаривают за столом мало. Шильф — единственный, кто берет себе добавку. Ему кажется, что никогда еще он не ел так вкусно, как сейчас.

После ужина Юлия уговорила всех прилечь. Зачем без конца сидеть за столом, ворочая тяжелые мысли, когда с таким же успехом можно часок-другой поспать и проснуться, когда придет время? Шильф завидует ее душевному спокойствию. Едва ее голова коснулась подушки, как она тут же заснула, словно в ней нажали какую-то кнопку. Благодаря своему умению отдавать телу недвусмысленные приказания она владеет искусством засыпания в таком же совершенстве, как и многочасовым неподвижным сидением в рисовальном классе. Такая штука, как бессонница, сказала она однажды комиссару, для нее непостижимый феномен. Ведь достаточно лечь на бочок и заявить о своем согласии на то, чтобы временно умереть.

Подперев лицо руками, Шильф смотрит, как спит подруга. Она разбрыкала одеяло и держит рукой только краешек, прикрывая им плечи, шею и отчасти лицо. Притом она вовсе не напоминает выключенный механизм, который при свете дня служит для того, чтобы водить комиссара за нос. Ровно дыша, она покоится в собственном тепле, как маленькая планета, окутанная своей атмосферой. Чем дольше комиссар на нее смотрит, тем больше убеждается, что перед ним чудо. Как это возможно: замкнутый в себе круг кровообращения, который, за исключением пищи, дает ему все, что необходимо для жизни!

От этого удивления в голове у него поднялся такой гам, что он испугался, как бы не разбудить Юлию шумом своих мыслей. Он осторожно встает и закрывает за собой дверь спальни.

И вот уже он у открытого окна. Голова — ясная, никаких пневматических молотов, которые рушили бы несущие стены. За спиной у него лежит на диване большой темный рулон. В рулоне — Себастьян. Он так притих, словно рад, что не должен больше отвечать ни на какие вопросы. Полосы, которыми расчерчена квартира, обозначились ярче, свет луны и уличныех фонарей соревнуются между собой, чей цвет победит. Улица за окном по-прежнему покрыта ковром опилок. Шильф еще хорошо помнит пружинящее ощущение под ногами и запах циркового манежа. Он закуривает сигариллу. Дым отбрасывает на подоконник вихрящиеся тени, они сплетаются, бледнеют и вновь приходят в движение, как только он выпускает из легких очередную затяжку. Вот так он представляет себе ту таинственную ткань, тот первозданный бульон, который лежит в основе реальности — как тень некоего бога, вставшего покурить у окна.

В кухонной нише дверца встроенного холодильника светится, как белый экран. Шильф поджимает пальцы и пускает на поверхности тень собаки, которая чешет себя за ухом. Если не обращать внимания на возбужденное бурление в животе, он всем доволен. В жизни так мало того, что посильно человеку. Узнать запах женщины. Погладить головку ребенка. Победить на дуэли противника. Поразмыслить над сущностью вещей, не забывая при том, что все свои мысли ты унесешь с собой, когда однажды, как и множество народу до тебя, покинешь мир через черный ход.

Причитавшееся ему в жизни счастье Шильф истратил за первые десятилетия и теперь существует на текущий счет. Он давно уже не думает, что смерть для человека — самое худшее, что может случиться. К тому же рассуждения Себастьяна о длительной экспозиции раз и навсегда избавили его от головокружения на краю конечной бездны. Уже за одно это он в вечном долгу перед Себастьяном. Шильф без страха может думать о том, как его сознание безболезненно погрузится в ту пену информации и трансформации, из которой оно однажды возникло и в которую на всем протяжении жизни стремилось вернуться в поисках истины. Его даже не страшит уже знание, что придется оставить после себя малосимпатичный кусок материи, такой же жесткой и безобразной, как вынутый из глубокой заморозки Даббелинг. Машина по переработке отходов, называемая природой, гарантированно позаботится о том, чтобы зря ничего не пропало. Независимо от того, где его закопают, сожгут или предадут морской пучине, всюду найдется достаточно растений и животных, чтобы использовать для пропитания тот углерод, который в данный момент стоит еще в виде человека возле окна, сплетая из клубящегося дыма философские фантазии о вечных вопросах. Они сделают из него что-нибудь красивое: вьющуюся лозу, цветы или пестрое оперение. Все, что еще позавчера представлялось ему хаотическим нагромождением неразрешимых проблем, превратилось в ясную, веками проверенную партитуру. Вот только закончить еще одно дело, и можно уйти.

Под окном пробегает одинокий пес.

— А чем, кстати, кончилось дело для Убийцы из машины времени? — спрашивает за спиной Шильфа голос из темноты.

Комиссар оборачивается. На диване все осталось как было. Себастьян не выдает ни одним движением, что не спит и находится в полном сознании.

— Пожизненным.

Улыбаясь, он затягивается сигариллой. Ему приятно от сознания, что этот человек находится в его квартире, запеленатый в одеяло, под которым внутри, должно быть, светло. Он видит перед собой Себастьяна — как тот у себя в кабинете размышляет о сущности времени, в руке у него заточенный карандаш, на голове шапка из солнечного света. Из детской ему слышно, как бормочет за игрой Лиам, а из гостиной доносится громкое шуршание, когда Майка переворачивает страницу каталога живописных работ. Эти картины, так он надеется, равным образом принадлежат прошлому и будущему Воспоминания, которые можно унести с собой.

В нескольких кварталах от дома пес, закончив ночную прогулку, сворачивается на коврике под дверью своего хозяина и вообще ни о чем не думает. Он даже не размышляет о сущности времени, которое значит для него так же мало, как и разница между «здесь» и «не здесь». Нечто такое, что он регулирует сам, открывая и закрывая глаза.