чаю. А что, уж Иван Адамович перерыв заслужил честно, да и я таких гадостей наслушался, что перевести дух не мешало. Пристав после чаепития собирался снова допросить Ташлина, и я мог такое его стремление дожать обоих только приветствовать.

За чаем мы молчали. Крамниц и без того наговорился в допросной, я же никак не мог отделаться от ощущения, что за услышанным есть какой-то второй слой, и слова отравительницы надо воспринимать не сами по себе. Да, сказала она многое, и присяжным её показаний на обвинительное постановление вполне хватит. Но куда больше занимало меня то, что она не сказала. Сообразить бы ещё, что именно…

— Читайте, господин Ташлин, — пристав положил перед ним допросные листы, — госпожа Альштетт тут много чего наговорила. Теперь опять хочу вас послушать.

Читал Ташлин медленно, каменея при этом лицом. Неужели за два года он не настолько хорошо узнал свою любовницу, чтобы так сильно переживать сейчас её предательство? Вот уж правду говорят — любовь слепа…

— Вы же должны понимать, что утверждение ваше, будто вы не хотели убивать жену и её любовника, выглядит совершенно несостоятельным, — давил Крамниц. — Даже без показаний Маргариты Альштетт понятно, что время, требуемое для рассмотрения прошения о разводе, вас не устраивало. Вы не могли бы встречаться с вашей любовницей, чтобы виновной в разводе выглядела именно ваша жена, не могли бы и продавать ценности, потому что за вашим имуществом наблюдали бы на предмет недопущения неправомерных действий с приданым супруги. Не могли вы обойтись без убийства, никак не могли.

— Я бы мог, — похоже, просто так сдаваться Ташлин не собирался. — Не могла Маргарита. Она убедила меня, что для нашего с ней счастья Антонина должна умереть. Мне оставалось лишь настоять на том, чтобы Антонина умерла без мучений.

Честно говоря, хотелось встать и без затей дать Ташлину в морду. Впрочем, вряд ли бы он понял, за что. Если человек и правда верит, что счастье с одной женщиной можно построить, убив другую, то не человек он вовсе, а так, не знаю даже что, и не поймёт он ни человеческого с собой обращения, ни человеческого себе наказания.

— Мы с Маргаритой хотели за границу уехать, — продолжал Ташлин. — Долгогривов, которому мы большинство старинных рукописей и книг продать собирались, каждый год в Карлсбад [1] на воды ездит, там бы встретились с ним и всё совершили.

Да, правильно князь Белозёрский определил наиболее вероятного покупателя. Хорошо, что Ташлин с любовницей отложили продажу до лучших времён — и для них те времена не наступили, и «Слово о полку Игореве» станет событием в культурной жизни Царства Русского, а не безвестной ценной бумагой в несгораемом шкафу.

— Ну вот, Алексей Филиппович, и всё, — Крамниц встал и с удовольствием потянулся, — дело хоть сейчас можно в суд передавать.

— Нет, Иван Адамович, не всё, — я наконец-то сообразил, о чём столь искусно умолчала бывшая баронесса. — Не всё.

[1] Карлсбад (чешское название «Карловы Вары») — город в Судетских горах, курорт, известный своими геотермальными источниками целебных минеральных вод

Глава 31. Конец — делу венец

— Не всё? — удивился Крамниц. — Как не всё? Чего ещё вам не хватает, Алексей Филиппович?

— Полноты картины, Иван Адамович, — улыбнулся я.

Да уж, чего другого, а как раз полноты мне и не хватало. И не мне даже, а самой картине. Не было в ней того последнего элемента, что связал бы её собственно в картину, а не оставил в виде отдельных пятен.

Да, мы выяснили, что произошло с Ташлиной и Данилевичем. Мы знаем, где эти печальные события происходили и кто в них виновен. Мы понимаем, для чего всё это было совершено. Но при всём при этом мы могли только представлять, и то довольно приблизительно, как оно происходило, и что двигало Ташлиным и теперь уже бывшей баронессой на самом деле. Вот всё это я Крамницу и высказал, а мысленно ещё добавил, что не люблю незаконченности в таких делах. Сказать по чести, меня до сих пор печалит, что я так и не узнал, какую тайну унесла с собой в могилу Евдокия Ломская. [1] Ладно, там всё-таки царь прямо запретил мне продолжать розыск, но здесь-то такого запрета и близко не было! А вот чего я не стал добавлять даже мысленно, так это свои соображения и представления относительно обозначенной задачи.

Крамниц над моими словами задумался и после недолгих размышлений предложил вернуться ко всему этому завтра. Я пристава понимал — сегодня у него, как ни крути, триумф, и перебивать Ивану Адамовичу такое настроение не захотел, а потому с его предложением незамедлительно согласился.

Дома я застал Татьянку, они с Варварушкой пили кофе и увлечённо о чём-то болтали, как я подозревал, о скором визите Леонида. Ну да, три дня — и начнётся Страстная седмица, а там и Пасха, а на Светлой седмице у Татьянки день рождения, аж шестнадцать годочков исполнится, и угадать, кто добавится к обычному семейному кругу поздравляющих, было несложно. Присоединившись к супруге и сестре в их приятном занятии, я подумал, что за эти три дня нам с Крамницем просто необходимо покончить, наконец, с делом. Нет, Иван Адамович, как государев человек, и на Страстной, и на Светлой седмицах на службу приходить будет, ежели то потребуется, но всё-таки лучше бы ему, как и всем обычным людям, эти две седмицы провести дома, честно заслужил. Поэтому, когда Варенька и Татьянка скрылись в Варвариных покоях, я вернулся к соображениям, коими пока не поделился с Крамницем. Приведя свои мысли в порядок, я с некоторым удивлением обнаружил, что каких-то затруднений с пониманием сути всей этой истории у меня не осталось. Перебрав в уме то, что Ташлин и Альштетт говорили на допросах, я окончательно убедился — мне тут всё ясно. Оставалось лишь найти способ заставить их обоих подтвердить мои догадки, а заодно и придумать, как объяснить происхождение этих догадок Крамницу. Это я могу себе позволить догадываться по наитию, а он мало того, что немец, так ещё и на службе, ему надо предъявить нечто такое, что можно осмыслить и принять именно разумом.

К месту вспомнилось предупреждение Левенгаупта о возможных изменениях в проявлении у меня