Вагранов, добравшись до генерал-губернатора, стоя за его спиной, поведал ему о просьбе Шлыка и Саяпина.

– Ну, Шлыка и его желанную я помню, а кто такой Саяпин? – нахмурился Муравьев.

– Плавильщик здешнего завода. В первый приезд сюда вы с ним разговаривали в заводском дворе.

– А-а, да-да, припоминаю… И что, обе девицы уже беременные?

– Да! Татьяна, которая вас спасла, вот-вот разродится…

– Хорошо. Пусть обе пары сюда подойдут. Сейчас молебен кончится, и я попрошу отца Фортуната обвенчать их. А ты шафером будешь, раз уж выступил просителем.

1

Анри запил.

Пил он не благородное красное бордо «Шато Лаваньяк» или «Шато Шармаль Крю Буржуа», не «соломенное» анжуйское, не арманьяк или коньяк, а деревенский яблочный самогон, который крестьяне в насмешку называли «кальвадосом», хотя к настоящему бренди этот жуткий напиток имел весьма отдаленное отношение. Но он был чрезвычайно крепок, отшибал память, а Анри именно этого и добивался: ему хотелось забыться, а может, и вовсе покончить счеты с жизнью.

Неделю назад умерла Анастасия.

Прошел всего месяц, как она родила девочку, еще одно, в придачу к Никите, золотоволосое чудо с невозможно голубыми глазами. Анри был счастлив: безоглядно любящая красавица жена, двое очаровательных детей, небогатое, но успешное хозяйство, хорошие соседи, с которыми можно и поохотиться на оленя в ближайшем лесу, и посидеть с удочкой на берегу неспешно текущей Кардоннет – чего еще надо ушедшему со службы нестарому офицеру?! А если милой Анастасии становилось скучно в шато Дю-Буа (хотя на самом деле рядом с Анри ей никогда не было скучно), то никто не мешал им запрячь лошадей в коляску и съездить на пару-тройку деньков на юг, в Мирамон-де-Пюийенн или на север, в супрефектуру Бержерак – и там и там есть театры, кафешантаны или нередко проводятся какие-то местные праздники.

И вот все рухнуло.

После родов Настенька чувствовала себя неважно – в девятнадцать лет второй ребенок – все-таки большая нагрузка для юной женщины, – и ее опекал доктор Леперрье. Он приезжал два раза в неделю на своем одноосном кабриолете без кучера, легкой походкой, высокий и стройный, в плаще на меху (уже становилось холодно) и кепи, проходил в дом с неизменным кожаным саквояжем в руке, отдавал плащ и кепи камердинеру, оставаясь в черном сюртуке, пожимал руку Анри и поднимался на второй этаж в комнату Анастасии. Анри с собой не приглашад, тот сам, если не был занят любимой возней с Никитой, приходил, чтобы поддержать жену ободряющим словом и ласковой улыбкой – он знал, что для нее это очень важно, потому что Настенька стеснялась довольно молодого (где-то чуть больше сорока) доктора.

В тот злопамятный день ничто не предвещало трагических событий. Наоборот, все было просто замечательно.

Утром Анастасия покормила грудью Анюту – малышке при крещении дали имя Анна-Жозефина в честь бабушек, но родители звали ее по-русски – Аней, Анечкой, Анютой. Когда служанка унесла уснувшую крошку в детскую, Настенька поманила мужа в постель, и они полежали, лаская друг друга. Нет, полной близости не было – Настя еще была слаба, – но они так истосковались друг по другу, что целый час, а может, и больше, не могли и не хотели оторваться друг от друга. Ласковые ладони скользили по телам, и радостный восторг охватывал обоих, и глаза их сияли навстречу друг другу, а сердца истекали нежностью…

Потом они вместе позавтракали, и Анри пошел погулять с Никитой. Ночью выпал обильный снег; влажный, он легко слипался в снежки, и Анри, на радость сына, скатал большие шары, из которых сложил снеговика. Пока они веселились, кувыркаясь на белой лужайке спящего сада, в доме успел побывать почтальон – он приезжал раз в неделю, по пятницам, а потом показался докторский кабриолет, запряженный белой лошадью. Они не видели, как доктор заходил в дом и сколько времени там пробыл, но Анри услышал его отчаянный крик, увидел, как он бежит, скользя и с трудом удерживая равновесие, по заснеженной дорожке сада, и сердце вдруг остановилось, сжатое железной рукой тоски: произошло что-то страшное, что-то с Настенькой!

Он подхватил Никиту под мышку и побежал навстречу доктору, так же скользя сапогами по мокрому снегу. Один раз не удержался и упал на колени, но тут же вскочил и снова рванулся вперед, хотя каким-то седьмым, десятым чувством осознавал: поздно… поздно… поздно…

Лицо Леперрье было едва ли не белее снега под ногами, в глазах плескался ужас, по щекам текли слезы.

– Анастасия? – задыхаясь, спросил Анри.

Леперрье кивнул и развел руками.

– Что с ней?! Что?!! – закричал Анри. Никита под мышкой испуганно заплакал.

– Она умерла, – всхлипнул доктор и опустил голову. – Отравилась.

Анри оттолкнул его и, по-прежнему не выпуская из-под мышки ревущего Никиту, побежал к дому. Он промчался мимо перепуганных слуг, взлетел на второй этаж и нашел Настеньку в туалетной комнате. Она сидела на пуфике перед большим трельяжем, уронив золотоволосую голову на столик; правая рука свисала до пола, а возле пальцев, опухших и красных, лежал исписанный лист желтоватой бумаги.

Анри опустил на пол всхлипывающего сына, который тут же бросился к матери и начал дергать ее за рукав: «Мама! Мамочка!» – и потянулся к бумаге, но его остановил вбежавший следом доктор:

– Осторожно, месье! Письмо может быть отравлено!

Анри посмотрел на него безумным взглядом, явно не понимая, о чем речь, и Леперрье (он уже успокоился) сказал раздельно, словно вколачивая каждое слово в опустевшую вдруг голову Дюбуа:

– Мадам… Анастасия… отравлена… может быть… этим письмом… Надо… сообщить… в полицию…

Анри, по-видимому, все еще не соображая, переводил взгляд с неподвижной Настеньки на доктора и обратно, и морщил лоб, как будто пытался вникнуть, что же произошло, и не понимал, почему его любимая никак не реагирует на то, что творится вокруг нее.

Леперрье оглянулся на слуг, толкущихся в дверях, и поманил няньку Никиты, толстушку Олимпию. Та мгновенно подкатилась к нему.

– Заберите ребенка, – негромко сказал доктор. – Только аккуратно.

Она кивнула, наклонилась к Никите, безуспешно дергавшему маму за рукав платья, что-то проворковала, и мальчуган, взявшись за нянькину руку, молча пошел на выход.

Доктор вытолкал слуг в коридор и закрыл дверь.

Анри опустился возле жены на колени – все движения его были замедленны, будто во сне, он и чувствовал себя как бы во сне – настолько все происходящее казалось нереальным. Он бережно приподнял Настину обвисшую руку и удивленно осмотрел пальцы – опухшие и покрытые красными разводами, они уже были холодны, и этот мертвый холод заставил его содрогнуться. Заглянул в ее лицо – его милые, бесконечно им любимые черты исказило страдание, смешанное с удивлением, словно Настенька перед смертью получила удар, причем с той стороны, откуда никак не ожидала. И на лице тоже были красные непонятные пятна и вздутия.