Это навело меня на мысль, которая прежде не приходила мне в голову: Эд может сообщить японцам, что мы знаем о высадке, и они просто перенесут день. А может, Эд наврал мне насчет пятницы. Но я не стал говорить об этом Стиву, не захотел осложнять дело. Сказал только:

– Они подумают, что мы рехнулись.

– С чего? Мэр по-настоящему доволен.

– Еще бы. Сколько с ним людей?

– Человек пятнадцать-двадцать.

– И Дженнингс тоже?

– Конечно. Слушай, ты рассказал Габби, Делу и Мандо?

– А Ли? Ли с ними?

– Не видал его. Так что насчет нашей компании?

Отсутствие Ли меня беспокоило, я не понимал и не одобрял его исчезновения. Помолчав, я продолжил:

– Габби и Делу сказал. Дел в пятницу идет с отцом в каньон Талега покупать телят, и его с нами не будет.

– А Габби?

– Придет.

– Хорошо. Генри, мы своего добились! Мы в сопротивлении!

Горячий порыв Санта-Аны обжег ноздри, я весь был напичкан статическим электричеством. В листьях плясали звезды.

– Да, – сказал я, дрожа от волнения, – да.

Стив смотрел из темноты.

– Не боишься? – спросил он.

– Ничуть! Только немного устал. Пойду лягу.

– Мысль хорошая. Стоит выспаться впрок.

Он хлопнул меня по плечу и исчез между деревьями. Мощный порыв ветра оторвал раскаленную ветвь и пронес ее над моей головой. Я отмахнулся от нее и пошел в дом. Отец еще сидел за машинкой.

В ту ночь мне не спалось. Следующий день тянулся бесконечно. Санта-Ана дула, не ослабевая; земля высохла и накалилась, от нее шел такой жар, что от малейшего движения бросало в пот. Весь день я проверял силки – все пустые. Вечером с трудом проглотил обычную рыбу и хлеб, но на месте усидеть не смог – надо было срочно чем-то заняться. Я сказал отцу:

– Сейчас пойду навещу старика, потом будем строить навес на дереве, так что вернусь поздно.

– Ладно.

Снаружи только начинало смеркаться. Река лоснилась серебром. Небо на западе было таким же серебристо-голубым, и весь купол казался светлее обычного – земля уже погрузилась в тень, а небо еще светилось. Я перешел по мосту к дому Дока. С высокой площадки перед крыльцом был виден качающийся в полумраке лес.

Мандо встретил меня перед дверью.

– Габби мне все рассказал, и я иду с вами, слышишь?

– Конечно, – сказал я.

– Если попробуете улизнуть без меня, я всем все расскажу.

– Ух. Не надо угроз, Армандо, ты идешь с нами.

Он опустил глаза:

– Я не знал. Не был уверен.

– Почему?

– Думал, Стив не захочет меня брать.

– Ну… так сходи и поговори с ним. Наверняка он еще дома.

– Не знаю, стоит ли. Папа лег спать, а мне велел сидеть с Томом.

– С Томом я посижу, для того и пришел. Иди скажи Стиву, что ты с нами. Скажи, я буду здесь до нашего ухода.

– Ладно.

Он бегом припустил по дорожке.

– Не смей его запугивать! – крикнул я вслед, но ветер унес мои слова к Каталине, и Мандо их не слышал. Я пошел в дом.

Санта-Ана гудела в каждой пустой бочке, так что весь дом завывал: уууууу-уууууу-уууууу. Я заглянул в больницу: там горела лампа. Старик лежал на спине, голова его покоилась на подушке. Он открыл глаза.

– Генри, – сказал он. – Хорошо.

В комнате было жарко и душно: в такие знойные дни солнценагревательная система Косты работала слишком хорошо, а если б открыть все отдушины, поднялись бы сквозняки. Я подошел к кровати и сел на оставленный рядом стул.

Борода и волосы Тома были всклокочены, сивые и белые завитки казались восковыми. Они обрамляли лицо, которое с нашей последней встречи еще осунулось и побелело. Я смотрел на него, будто впервые увидел.

Время оставило на этом лице множество отметин: морщины, складки, борозды, бородавки, щеки запали там, где недостает зубов… Том выглядел старым и беспомощным, и я подумал, ведь он скоро умрет. Может быть, я впервые видел его по-настоящему. Нам кажется, будто мы знаем лица своих знакомых, и мы останавливаем на них глаз, не вглядываясь, не рассматриваем, а узнаем. Сейчас я смотрел по-новому, изучал. Лицо старика. Он оперся на локти.

– Подними подушку, чтобы мне сесть.

Его голос звучал вполовину прежней силы. Я поднял подушку и поддержал его, чтобы он оперся спиной. Теперь спина была на подушке, голова – на вогнутом днище бочки. Он расправил на груди рубашку.

Единственная горящая лампа заморгала под струей воздуха из приоткрытого потолочного люка. Желтоватый свет в комнате померк. Я наклонился подкрутить фитиль. Снаружи ветер немного сменил направление, дом загудел еще громче.

– Санта-Ана задула? – спросил Том.

– Ага. Сильная. И жаркая.

– Я заметил.

– Еще бы не заметить. У тебя тут как в печке. Не хотелось бы жить в пустыне, если там все время так.

– Раньше было. Но ветер жаркий не из-за пустыни, а из-за того, что переваливает горы и на спуске нагревается от сжатия. Сжатие нагревает.

– Угу.

Я стал описывать, как Санта-Ана корежит привыкшие к морскому ветру деревья, но он видел Санта-Ану прежде, и я замолк. Мы немного посидели, не торопясь заполнить молчание. Сколько часов мы провели вместе вот так, за разговором или в тишине… Я вспомнил эти часы, и мне сделалось тоскливо. Я думал: не умирай пока, я еще не всему у тебя научился. Кто скажет мне, что читать?

В этот раз Том собрался с силами и завел разговор:

– Ты начал писать в книге, которую я тебе дал?

– Нет, Том, даже не открывал. Не знаю, как к этому и подступиться.

– Я говорил серьезно. – Он смотрел прямо на меня. Глаза его, несмотря на слабость, сохраняли былую строгость.

– Я понял. Но как писать? Да я и толком не знаю, как слова пишутся.

– Как пишутся, – скривился Том. – Велика важность. Шесть сохранившихся подписей Шекспира написаны четырьмя различными способами. Помни это, когда будешь тревожиться о том, как правильно писать. И грамматика тоже никому не нужна. Просто пиши, как рассказывал бы. Ясно?

– Но, Том…

– Не знаю никаких «но». Зря, что ли, я учил тебя читать и писать?

– Не зря, но мне нечего писать. Это ты мастер рассказывать истории. Вроде той, где ты встретил самого себя, помнишь?

Он смутился.

– Ну, где ты подобрал самого себя на обочине, – напомнил я.

– Ну да, – медленно отвечал старик, глядя в стену.