уверенности, что ребёнок непременно умрёт. Сегодня или завтра. Он слишком мал, чтобы быть способным выжить. Уверенное спокойствие и оживлённая радость окружающих меня поражала. «Как они могут радоваться, если ребенок очевидно вот-вот умрёт?» Но на меня не обращали внимания и всё чего-то бегали с утюгами и пелёнками.

Потом мне вручили ребёнка в руки. Он скрипел. Ему хотелось отрыгнуть воздух, но у него не получалось. Я немножко приклонил его к себе к груди, и он отрыгнул и перестал скрипеть. Я громко озвучил свое открытие и ощутил определенную дозу вдруг влившейся в меня уверенности. Ещё один человек был у меня на руках. И он не скрипел. Страх прошёл. Я как будто, и правда, стал папой.

Несколько дней я был вовлечён в процесс ухода за ребенком. Пеленал, отстирывал и гладил пеленки. Это, как оказалось, было нетрудно и едва ли не увлекательно. Алина вставала по ночам на каждый Ромин вскрип и кормила, ни однажды не зароптав. Не забыла и про меня. В первую же ночь по возвращению она благосклонно ответила на мои домогательства, разрушив мои опасения и на этот счёт. Спала по ночам она мало, днём ложиться досыпать отказывалась. Я переживал, что долго она в таком режиме не протянет. Однако заставить себя встать ночью, чтобы помочь Алине, я не был способен. С её стороны, это, несомненно, был неимоверный подвиг, но она несла это спокойно, без всякого тщеславия.

Глава 7. Рай

«Каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их» (Михея 4:4, Синодальный перевод).

Вскоре кончился мой отпуск, и я вернулся в Просцово. По приезду меня сразу же дёрнули на «мужчину без сознания». Это было рядом, на улице Мичурина, в первом домике в ряду, на боку холма. Я схватил аптечку, сел на велосипед и погнал. Пожилой мужчина лежал снаружи у порога без дыхания. Рядом голосила жена. Убедившись, что это, как минимум, клиническая смерть, я, в который раз за свою бытность в Просцово, приступил к реанимационным упражнениям. Попыхтел минут десять и отстал. «Здравствуй, доктор!» — сказала мне просцовская смерть, — «с выходом!». «Спасибо», — пробурчал я, упаковывая аптечку.

Где-то в К… сосёт грудь моей жены ещё один родившийся человек, а здесь, в деревенском майском приволье, лежит на свеже-проклюнувшейся траве, устремив остановившийся кукольный взор в безмятежное, но и бесстрастное небо уже отживший старый человек. Он уже своё отсосал, отъел и отпил, отлюбил, отработал и отдумал. Хотел ли он уже умереть? Вряд ли. Как и все, в основном… И, однако же, умер.

Я велел овдовевшей пожилой женщине явиться назавтра за свидетельством о смерти и отправился домой. Май благоухал. Я пришёл к своему огородику и встал над ним. Да, я унаследовал от повесившегося старичка ещё и огород. Он располагался немного на отшибе, уже даже во дворе двух соседних двухэтажек. Огородик был неухоженный, грядочки сирые. В нём высились три яблони и навозница в углу. Со всеми этими перинатальностями пахота и сев были разгильдяйно просрочены, и я стоял над огородом с вопросом во всю голову: а стоит ли вообще тут что-либо затевать? Не был я похож на Моисея на вершине Фасги, — точнее, мысли не были похожи, а внешне — очень может быть, что и напоминал.

Из статуи́рованной, памятникообразной задумчивости меня вывела молодцеватая пожилая женщина, вышедшая из подъезда ближайшей к огороду двухэтажечки. То была Милена Алексеевна (фамилия в данном случае неважна), — ещё одна обитательница посёлка Просцово, которую я поставил в один ряд с Верой Павловной и Вероникой Александровной, чудесными женщинами, встреча с которыми не давала мне полного морального права горько и безнадёжно вздыхать по поводу тотального очерствления рода человеческого. Милена Алексеевна была простяцки-добра, участлива и абсолютно бескорыстна. Я однажды наткнулся на её амбулаторную карту: у неё был инфаркт, язва желудка и куча прочей мелочёвки в листе уточнённых диагнозов; но, кажется, за целый год нашего с ней плотного знакомства я ни разу не услышал от неё ни одной жалобы на здоровье. Интонации Милены Алексеевны были завсегда живыми, бодрыми и по-лёгкому растормашивающими. Завидя тогда меня-Моисея, взирающего на неизвестно кем и кому обетованный клочочек землицы, она стремительно примаршировала к моему забору и окликнула:

— Эй, как тебя, Игорь Петрович, что стоишь?

— Да вот, думу думаю: что со всем этим делать и надо ли?

— Как же «не надо»? Надо, конечно. Вон, ту яблоню надо срубить. На ней уже лет 10 как яблок-то нет!

— Да?.. — я поднял на внезапную ласкательноголосую Милену Алексеевну пёсий взгляд (мол, ну давай, руководи, не силён я в огородах этих).

— Конечно! Срубишь, а потом на этом месте под картошку раскопаешь.

— А не поздно?

— Ну а чего?

— Небось, другие все посадили уже давно…

— Ну, мало ли, что другие. Ты-то не посадил. Вот и сажай!

От голоса Милены Алексеевны так и хотелось немедленно схватиться за топор да лопату. Я вдруг почувствовал, что это и впрямь «мой» огород. Меня всегда отторгало от садоводства то неизменное обстоятельство, что огород, где было необходимо работать, никогда не был «моим». При таком раскладе лопата весила тяжело, земля была неподатлива, а навоз вонюч. Ещё одно приятное обстоятельство было то, что инструкции Милены Алексеевны всегда были общими. Она, к примеру, не говорила, каким образом мне следует выкорчёвывать неплодоносную яблоню. Она давала лишь направление действий, а всё детальное было за мной, как за хозяином. Возможно, как-то так J общался с Адамом. Это действительно было очень приятно.

На другой день я и впрямь срубил яблоню. Подумал какое-то время, выковыривать пень из земли или нет, и, в конце концов, решил — оставить. Побрёл-было за лопатой, но и тут, как бы и кстати, подсуетилась Милена Алексеевна.

— Что это ты, Петрович, задумал?

— Дак вскопать-то огородец надо же…

— Какой!.. Дык ты доктор или не доктор? У тебя же руки-то нежные должны быть!.. Неужели ж не найдём кому вскопать? Найдё-ом!

По соседству с Миленой Алексеевной проживали две молчаливые деревенские девушки, сёстры, деревенскость которых размывала их возраст: трудно было понять, то ли им 18, то ли 32. Света и Таня, конечно же. Пока я был на работе во вторник, они взрыли мне лопатами весь огородик, как он есть, только пень от яблони на месте оставили. За работу взяли с меня денег эквивалентно двум-трём бутылкам. Взяли загадочно, деревенско улыбаясь, но молча.

— Ну вот! — встретила меня Милена Алексеевна, — а теперь вот тут сей картошку,