успеешь, как останешься один-одинешенек, на мели, в глуши, удивляясь, куда пропала пенсия, упиваясь бензедрином и кофе, дожидаясь, пока тебя выручат политиканы из Благотворительной ассоциации полиции – а это все равно что дожидаться милости от стаи крокодилов.

«Грязь», – подумал он с горечью, глядя через лобовое стекло. Как и сказала красавица-уборщица сестра Го из церкви. «У нас с вами одна работа. Мы убираем грязь». Грязь и есть, думал он. И не просто какая-нибудь грязь. Нарастала новая грязь. Он ее чуял, ощущал приближение, и она была нешуточная. Коз менялся, сержант видел преображение всюду. Шел 1969 год; «Нью-Йорк Метс», когда-то посмешище Главной бейсбольной лиги, через неделю победят в Мировой серии. В июле Америка отправила человека на Луну, а Коз загнивал. «1969-й. Предрекаю, – думал он с горечью, – это год, когда развалится Коз». Он уже видел упадок: старые черные жильцы, десятки лет назад переехавшие в Нью-Йорк с Юга, уходят на пенсию или перебираются в Квинс; симпатичные пьянчужки, бомжи, магазинные воры, проститутки, мелкие безобидные рецидивисты, которые когда-то дарили ему смех или даже утешение в долгие дни работы патрульным и следователем, всё уходили, уходили и скоро совсем уйдут, переберутся, отомрут, исчезнут, сядут. Девчонки, которые когда-то ему махали, выросли в незамужних матерей с наркозависимостью. Кое-кто пошел на панель. Пацаны, которые шутили над ним по дороге из школы, пока он патрулировал на машине, – доставали тромбоны из своих футляров и ужасно трубили, когда он, посмеиваясь, проезжал мимо, – вовсе пропали: кто-то говорил, город убрал музыку из школьной программы. Детишки, которые когда-то хвастались своими бейсбольными матчами, стали угрюмыми и молчаливыми, бейсбольные поля опустели. Почти каждый паренек, который когда-то приветственно махал, теперь при виде его машины отворачивался. Поддался переменам даже старый приятель Даб Вашингтон – бездомный, которого он бесчисленными холодными ночами подбирал на обочинах района. Катоха виделся с Дабом два дня назад, и старый пропойца принес ужасные новости. Он принял Даба на следующий день после стрельбы на причале Витали – просто рутина, обычная ежемесячная обязанность: доставить старика сестрам милосердия на близлежащей Уиллоуби-авеню, где добрые католические монашки его откармливали, отмывали и отправляли своей дорогой. Даб был безобидным и никогда не унывал, удивительный ценитель городских новостей: он заявлял, будто единственный в Коз-Хаусес читает «Нью-Йорк таймс» каждый день. Но теперь старик был мрачен и потрясен.

– Я видел страшное, – сказал Даб.

– Где?

– На причале Витали. Два старичка попали в передрягу.

Даб рассказал, что видел. Молодежь. Девушка-стрелок. Двое пожилых мужчин. Двое молодых. Двоих уложили. Третий, а может, и четвертый упали в гавань.

– Кто такие? – спросил Катоха.

– Один – Пиджак, – сказал Даб. – Второй – Сосиска.

Вот и пожалуйста, подумал Катоха. Вот тебе и все. Две недели он собирал данные на старика. Конечно, никто ничего не знал. Все темнили. Только старый добрый Даб может дать ответы. Полицейская работа по старинке: обрабатываемый годами информатор наконец окупает вложенные труды. Конечно, еще были загадки, но в итоге Пиджаку, видимо, аукнулось то, что он сделал в самом начале. Естественно. Разве эти истории кончаются как-то иначе? А ведь Катоха пытался предупредить сестру Го.

И все же оставались вопросы. Это разборки дилеров? Или просто месть, чтобы поквитаться со стариком, не более? Катоха не был уверен.

Он отвез Даба к сестрам, а потом пытался узнать подробности у двух жертв перестрелки в медцентре Маймонида в Боро-Парке. По какой-то причине его запрос отложили на несколько дней. К этому времени четвертый присутствовавший на перестрелке уже считался утонувшим в гавани, хотя тело еще не нашли. Девушка-убийца, если вообще была, давно сделала ноги.

«Этот боро и этот чертов департамент, – думал Катоха с горечью, – меняются слишком быстро. И оба – в худшую сторону».

Новой нормой в старом Бруклине, решил сержант, стал героин. Вокруг героина ходило слишком много денег. Его не остановить. Долго ли еще ждать, прежде чем наркотики, одолевающие, как чума, негров в Коз-Хаусес, выйдут за пределы района в остальной Бруклин? Сегодня – негры в Козе и пара итальянцев из ближайших кварталов. А завтра, думал он…

Он разнервничался и почувствовал потребность в движении. Открыл дверь машины и вышел, не заглушив двигатель. Облокотился одной рукой на крышу, второй – на верх открытой дверцы. Отсюда он обозревал вагон перед собой, док и баптистскую церковь Пяти Концов всего в квартале отсюда, торчавшую поверх высоких сорняков на соседнем пустыре. Он никогда не обращал внимания, что от вагона до церкви, стоявших на голых окраинах Коз-Хаусес, рукой подать. Так близко, что можно пройти от одного места прямиком к другому. И все же это два разных мира. Здесь – вагон гордой семьи Элефанти: старика Гвидо, ковылявшего по округе с непослушными рукой и ногой после инфаркта, перенесенного во время двенадцатилетнего срока в Синг-Синге, который он схлопотал за то, что не раскололся, его лощеного неразговорчивого сына Томми и странноватой супруги, бродившей по пустырям в поисках мусорных растений. А там – гордые негры в своей обветшавшей церкви, с роскошной предводительницей, любительницей убирать грязь. Он никак не мог выкинуть ее из головы. Сестра Го. Вероника Го. Даже имя казалось чудесным. Вероника. Сестра Вероника. Прямо как Вероника из Библии, которая предложила Иисусу плат, чтобы утереть лицо, пока он нес крест на Голгофу. Славно. Катоха был бы не прочь, если бы она вытерла лицо ему. Он вздохнул. Представил, что она сейчас на работе – с сосредоточенным темным царственным лицом подметает коридоры красивого особняка напротив «Реттигена», а может, чистит туалет какого-нибудь сопляка или смахивает пыль с люстры и думает обо всем том, что символизирует собой грязь. «У нас с вами одна работа, – сказала она ему. – Мы убираем грязь».

«Мне бы самого себя в порядок привести, – подумал он. – Если уговорю ее до конца жизни убираться только у меня, может, тогда у меня будет шанс на счастье». Но с чего бы это ей будет интересно?

Он хлопнул дверью машины и направился к вагону, как раз когда оттуда вышел Томми Элефанти с руками в карманах. Катоха знал, что Элефанти засек его еще во время первого объезда.

– Что тебя привело в мой док, Катоха? – спросил Элефанти.

– Одиночество.

– Твое или мое?

– Ты-то не жалуйся, Томми. Ты хотя бы богатый.

Элефанти рассмеялся.

– Я прямо растрогался, Катох.

Пришла очередь Катохи рассмеяться.

К двери, где стоял Элефанти, – двери обычного размера, врезанной в стену железнодорожного вагона, – вели три самодельные ступени. Элефанти присел на верхней, над Катохой. Тот заметил, как Элефанти аккуратно прикрыл за собой дверь. Очевидно, решил Катоха, внутрь его не пригласят.

Элефанти словно прочел эту мысль.

– У меня там «феррари». – Он кивнул на дверь за спиной. – Показываю только ближайшим друзьям.

– Как она туда попала?