трубочку. Он не может застрелить двух молодых дилеров. Даже при помощи второго старика. Эти дилеры – они резвые и сильные. Тот, кто скормил тебе эту басню, ошибается.

– Со мной говорил коп.

– Некоторые дуболомы в «семь-шесть» не смогут заполнить обратный адрес на конверте. Эти пацаны не стояли на месте, если только их не связали. Джо, шпана из Коза, которая толкает дурь, – здоровые, сильные пацаны. Я ходил смотреть, как они играют в бейсбол против Вотч-Хаусес. Ты их видел когда-нибудь без рубахи? И они дадут старику – двум, если их там было двое, – связать их и расстрелять? Те могли бы их кончить, только если эти пацаны там тискались, как мальчик с девочкой. – Он помолчал, задумался. – Да, могу представить. Если два подростка обжимались или еще что, то да. Такое могу представить.

– Что-то там было про девочку.

– Где?

– Так говорила моя пташка из «семь-шесть». Он читал рапорт. Говорит, в рапорте о девушке нет ни слова. Но о ней упоминали.

– Кто упоминал о девушке?

– А, вот что я забыл тебе сказать. В «семь-шесть» вернулся Катоха Маллен.

Элефанти помолчал, потом вздохнул.

– Надо отдать тебе должное, Джо. У тебя беда не приходит одна. Я думал, Катоха уехал.

– Я-то чем виноват? – сказал Джо. – Катоха и уехал. Мой человек говорил, Катоху перевели в «один-ноль-три» в Квинсе, но там он наехал на капитана, когда пытался разыгрывать суперкопа, и его разжаловали из следователей обратно в патруль. Он сержант или что-то вроде того. Говорят, Катоха отдельно просил ребят на патрульных машинах искать девушку-стрелка. Сказал, мол, в доке была девушка.

– Откуда он это узнал?

– Катоха говорил моему человеку, что ходил на лакокрасочную фабрику за причалом Витали и нашел там алкаша, который все видел. Он и сообщил, что девушка была.

– Ты сам с Катохой не разговаривал?

Пек презрительно перекосился.

– Ну да. Сейчас мы с Катохой сядем, нальем себе эля и будем петь ирландские песенки. Я не переношу этого поганого святошу.

Элефанти задумался.

– У нас с Катохой давняя история. Я с ним поговорю.

– Дураком будешь, если попытаешься его подмазать, – предупредил Пек.

– У меня есть голова на плечах. Я только сказал, что поговорю. Приду к нему раньше, чем он придет ко мне.

– Зачем нарываться на неприятности? Тебе он ничего не расскажет.

– Ты кое-что забываешь, Джо. У меня здесь законный бизнес. Я сдаю катера. У меня строительная компания. У меня склад. Моя мать гуляет по району в поисках трав. Я имею право спросить о покойнике в гавани поблизости, особенно раз этот мужик работал у меня – ну, у мамы.

Пек медленно покачал головой.

– Раньше здесь было тихо. До того, как понаехали цветные.

Элефанти нахмурился.

– До того, как появились наркотики, Джо. Не цветные. Наркотики.

Пек пожал плечами и отпил скотч.

– Мы разберемся вместе, – сказал Элефанти. – Но не втягивай меня в другое свое дело. И вбей в башку своим так называемым честным ребятишкам, что моя мать не имеет отношения к стрельбе на Витали. Потому что если с ней что-нибудь случится, пока она собирает одуванчики, папоротники или какой еще там гребаный гербарий ей нужен для здоровья, если она хотя бы споткнется и коленку поцарапает, то их лавочка закроется. И твоя тоже.

– Ты чего кипишишь? Твоя мать обходит здешние пустыри уже много лет. Никто ее не трогает.

– На всякий случай. Старые цветные ее знают. Шпана – нет.

– Тут я ничего поделать не могу, Томми.

Элефанти встал, допил, вернул бутылку «Джонни Уокера» обратно в ящик стола и закрыл его.

– Мое дело – предупредить, – сказал он.

20. Травник

Пиджак валялся на облезлом диване в подвале Руфуса. По собственным подсчетам, он провел там уже три дня – пил, спал, пил, чуть-чуть ел, спал и в основном, недружелюбно известил его Руфус, пил. Руфус приходил и уходил, приносил новости – не очень хорошие, не очень плохие. Сосиска и Димс живы, лежат в больнице в Боро-Парке. Его разыскивают копы. Как и все работодатели: мистер Иткин; дамы из Пяти Концов, включая сестру Го; мисс Четыре Пирога; и разнообразные клиенты, у кого он подхалтуривал. Как и какие-то белые необычного вида, приходившие в Коз.

Пиджаку было все равно. Его поглощали события того вечера – как он выловил Димса из воды, как оказался в гавани ночью. Он никогда там не плавал. Однажды, много лет назад, когда он только переехал в Нью-Йорк и они с Хетти были молоды, они условились, что однажды попробуют – прыгнут ночью в гавань, чтобы посмотреть на берег из воды, прочувствовать воду и то, как Нью-Йорк смотрится оттуда. Очередное из множества обещаний, которые они давали друг другу в молодости. Были и другие. Увидеть гигантские секвойи в Северной Калифорнии. Навестить брата Хетти в Оклахоме. Сходить в ботанический сад в Бронксе и посмотреть на сотни тамошних растений. Столько обещаний, и ни одно не исполнено – кроме этого. Впрочем, она это сделала в одиночку. Она прочувствовала воду ночью.

На этот день – третий – Пиджак заснул, пока еще было светло, и приснилась ему она.

Впервые со времени своей смерти она появилась молодой. Коричневая кожа блестящая, лоснящаяся и чистая. Глаза распахнутые, искрятся от воодушевления. Волосы заплетены в косички и красиво уложены. На ней было коричневое платье – он его помнил. Хетти сама его сшила на материной швейной машинке. Украшено с левой стороны, над самой грудью, желтым цветком.

Она появилась в подвальной котельной Руфуса с таким видом, словно только что выпорхнула с воскресного церковного пикника в родном Поссум-Пойнте. Села на старую кухонную раковину, лежавшую на боку. Опустилась легко, без усилия – воплощение грации, словно садилась в кресло с подлокотниками и воспарила бы, если бы оно опрокинулось. Скрестила красивые ножки. Уложила коричневые руки на коленях. Пиджак уставился на нее. В коричневом платье с желтым цветком, с уложенными волосами, с коричневой кожей, мерцающей под каким-то тайным источником света в сыром и темном подвале, выглядела она мучительно прекрасно.

– Я помню это платье, – начал он.

Она ответила печальной, скромной улыбкой.

– Ну тебя, – сказала она.

– Правда, припоминаю, – сказал он. Неловко пытался загладить их предыдущие споры, сразу встречая комплиментом.

Она посмотрела на него грустно.

– Кажется, ты живешь тяжело и неправедно, Каффи. Что же случилось?

Каффи. Она не называла его так много лет. С самой молодости. Звала папочкой, или милым, или дурнем, или иногда даже Пиджаком – прозвищем, которое сама презирала. Но Каффи – редко. Это что-то из старины. Из других времен.

– У меня все хорошо, – бодро ответил он.

– И все же случилось столько плохого.

– Ни чуточки, – сказал он. – Теперь все чудно. Все исправлено. Окромя денег Рождественского клуба. А это можешь исправить ты.

Она улыбнулась и