VI

“Юродствование” есть очень важная черта современного русского культурного кода. Это уже имеет отношение не к религии, а к хабитусу поведения. Скажем, всякий русский читатель безошибочно угадывает “юродствование” в авторской позиции Василия Розанова. Ближе к современности – “юродствующий” стиль Алексея Лосева22.

Однако не следует абсолютизировать “русский” характер юродствования. Его ничуть не меньше, например, у Фридриха Ницше:

Сегодня юродством с готовностью объявляют всякую странность. Но подобное расширение понятия представляется контрпродуктивным: юродство нельзя свести ни к шутовству, ни к эпатажу, ни к гаерству. Так, крайне неудачны попытки приписать “юродство” Даниилу Хармсу24: к лирическому герою Хармса гадость окружающего мира совершенно не прилипает – он, в сущности, чистюля, тогда как юродивый должен быть внешне еще “гаже” окружающего гадкого мира. Весьма многочисленны попытки объявить “юродивым” Венедикта Ерофеева25. Но ведь сутью ерофеевского мироощущения является беспафосность, принципиальное отрицание Абсолюта. “Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие, – восклицает его герой. – Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигам!” Нельзя себе представить более яростного отвержения юродского подхода к жизни, чем эти слова героя “Москвы – Петушков”.

Разговоры же о “постмодернистском” характере юродства вообще26 – выдают непонимание обоих этих феноменов: постмодернизм характеризуется сущностным, глобальным размыванием основ бытия, тотальной гибелью смыслов при некотором сохранении поверхностной текстовой благопристойности. С юродством все ровно наоборот: поверхностная развинченность прикрывает ослепительное сияние единственно возможного Смысла. Так что сходство постмодернистской провокации с провокацией юродской – кажущееся. “Искусство постмодернизма диаметрально противоположно юродству, оно противостоит монологизму речи юродивого, оно никого не судит, даже предостерегает от суда”27.

VII

Персонаж юродства монологичен (даже если он никогда ничего не произносит28) и жестко авторитарен. Каков же смысл его “высказывания”? Юродское обличение направлено не только против человеческих грехов и забвения христианских заповедей. Его главная задача – напоминать об эсхатологической сути христианства. Юродивый хочет взорвать мир, потому что тот “тепл, а не горяч и не холоден” (Откр. 3:16)29. Чтобы пробиться к последней правде, на многое можно пойти. Религиозный философ и историк Лев Карсавин писал:

Этим глумом и занимается то культурное подсознание, которое порождает образ юродивого. Для этого непроизвольно возникшего персонажа “добро” никак не связано с обыденным представлением о том, что такое хорошо, все заповеди – побоку, “святой и преступник – одно и то же”31. Тот, кто оказывается в этой страшноватой роли, может о ней и не подозревать.

Введение

1 Достаточно сказать, что поиск на русское слово “юродивый” дает в Google около 900 тысяч встречаемостей. Для сравнения: сочетание holy fool – всего 260 тысяч.

2 Юродство у Достоевского обсуждается во множестве исследований: Onasch K. Der Hagiographische Typus des “Jurodivy” im Werk Dostoevskijs // Dostoevsky Studies. V. I. 1980, p. 111–122; Murav H. Holy Foolishness: Dostoyevsky’s Novels and the Poetics of Cultural Critique. Oxford, 1992; Иванов В. В. Безобразие красоты: Достоевский и русское юродство. Петрозаводск, 1993 и т. д.

3 Судя по опросам, сегодня психологическое и религиозное значение присутствуют в восприятии глагола “юродствовать” на равных (Чеботарев И. Г. Фасцинативный типаж “юродивый” в русской лингвистической культуре. Дисс. канд. филол. наук. Волгоград, 2015, с. 123).

4 Для православных существует понятие “лжеюродивых”, но под этим словом тоже подразумеваются не “взаправду сумасшедшие”, а “симулирующие без достаточных оснований юродство Христа ради”. В редчайших случаях усечению подвергается само слово “юродивый”, вместо которого остается одно сочетание “Христа ради”, см., например: “муж Христа ради” применительно к Прокопию Устюжскому (Власов А. Н. Устюжская литература XVI–XVII вв., Сыктывкар, 1991, с. 22).

5 В отличие от некоторых других светских исследователей, например: Stange-Zhirovova N. La folie-en-Christ comme phénomène culturel // Annuaire de l’Institut de Philologie et d’Histoire orientales et slaves. V. 24. 1980, p. 83–84; Behr-Sigel E. La folie en Christ dans la Russie Ancienne // Mille ans de Christianisme russe. 988–1988. Actes du Colloque International de l’Université Paris-X. Paris, 1989, p. 141–142 etc.

6 Наш культурологический подход к юродству вызвал нарекания у некоторых коллег. А. В. Бармин утверждал, что нельзя отмежевываться от проблемы святости юродивого, поскольку “для византийского общества… такой вопрос имел значение” (Бармин А. В. Рец. на кн.: Иванов С. А. Византийское юродство // ВВ. Т. 57 (82). 2001, с. 292). Но ведь именно такова наша задача: отрешиться от того дискурса, который навязывает исследователю изучаемая им культура. “Объяснить общественную оценку юродивых, отвлекаясь от того, что же на самом деле двигало ими самими, выглядит занятием безнадежным”, – считает А. В. Бармин, простодушно возводя само существование “их самих” в ранг аксиомы.

7 Rotman Y. Insanity and Sanctity in Byzantium: The Ambiguity of Religious Experience. Cambridge, MA; London, 2016.

8 Thompson Е. Russian Holy Fools and Shamanism // American Contribution to the VIII International Congress of Slavists. Columbus, 1978, p. 691–706; Eadem. Understanding Russia. The Holy Fool in Russian Culture. Lanham, 1987.

9 Saward J. Perfect Fools. Oxford, 1980, p. 31–41; Bergholm A. Saints and fools in Early Medieval Ireland // Holy Fools and Divine Madmen. Sacred Insanity Trough Ages and Cultures, ed. A. Berger, S. Ivanov. München, 2018, p. 105–124.

10 Панченко А. М. Древнерусское юродство // Лихачев Д. C., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984 (далее: Панченко. Смех), с. 72–149. Ю. Лотман и Б. Успенский возражали против него: “В ситуации карнавала смех – в равной мере удел всех участников” (Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. № 3, с. 164), а юродивый и его аудитория находятся в разном положении. Юродство противоположно карнавалу, ибо оно отторгает смех от общества, отводит его от сакральных объектов. “Юродивый присваивает себе способность коллектива к смеху над неколебимыми культурными ценностями, изолирует эту способность в качестве явного отклонения от социальной нормы” (Смирнов И. П. Древнерусский смех и логика комического // ТОДРЛ. Т. 32. 1977, с. 312). Сомнения в “карнавальном” характере юродства см: Birnbaum Н. The World of Laughter, Play and Carnival: Facets of the Sub- and Counterculture in Old Rus // Idem. Aspects of the Slavic Middle Ages and Slavic Renaissance Culture. New York, 1991, p. 493; Манн Ю. Карнавал и его окрестности // Вопросы литературы, 1995, № 1, с. 161–167.