Это крайне убедительное увещевание, не говоря уже о моей безусловно агрессивной позе, остановило негодяя на полпути. Упершись руками в бока, он вновь одарил меня яростным взглядом и воскликнул:

— Ах ты, ублюдок болтливый! Когда я с тобой разделаюсь, ты просить будешь, чтоб я тебе спину переломил напоследок!

Но вопреки своим преступным декларациям злодей не продвигался вперед. Он не рассчитывал (так я полагаю) наткнуться на сопротивление и теперь прикидывал вероятный исход поединка с противником, столь поднаторевшим в области кулачной борьбы.

Вдруг я понял или, точнее, ощутил, что мы с Нойендорфом уже не одни: кто-то подкрался и стоит позади меня. Я хотел было обернуться, но прежде, чем я сдвинулся с места, какой-то предмет в форме мешка с грубой, как у рогожи, поверхностью был проворно натянут мне на голову, и почти одновременно я получил удар по темени тяжелым и твердым орудием. Внутри моего черепа ярко полыхнул ослепительный белый свет, а за ним последовала острая спазма боли. Потом и слепящий свет померк, и боль милосердно притупилась, и все поглотила тьма, тишина, бесчувствие.

Среди множества пугающих анекдотов, приведенных доктором Вальдемаром в его примечательном томе «Рецидив проказы и его причины», один рассказ произвел в особенности глубокое и неизгладимое впечатление на мою фантазию. То был случай с юным джентльменом с острова Тринидад, который как-то вечером сидел на веранде своей плантаторской усадьбы, наслаждаясь свернутой вручную сигарой, и вдруг почувствовал острый аромат горелого мяса. Источник запаха находился где-то поблизости, но сколько молодой человек ни оглядывался по сторонам, определить происхождение запаха ему не удавалось.

Пожав плечами, он возвратился в состояние медитации и спустя несколько мгновений вновь поднес к губам сигару, чтобы сделать очередную затяжку. Лишь тогда он, к невыразимому своему изумлению и ужасу, убедился, что сигара, зажатая между большим и средним пальцами его правой руки, успела превратиться в раскаленный, углем пылающий окурок! Аромат горелого мяса оказался запахом его собственной обожженной плоти!

Юноша вскочил на ноги и кинулся к ближайшей колонке с водой, торопясь охладить свою руку. Пальцы были обуглены до такой степени, что первый сустав на обоих пришлось удалить. И при этом он не почувствовал ни малейшей боли, ибо кончики пальцев давно утратили всякую чувствительность — первый признак того мучительного недуга, который в итоге поразил все тело и обрек молодого человека на адское существование прокаженного!

Не только гротескные детали этой истории до такой степени врезались мне в память при первом чтении объемистого труда доктора Вальдемара, но и содержащийся в ней важный и, как это ни парадоксально, утешительный урок. Привычно рассматривать физическое страдание как абсолютное зло, которого следует избегать любой ценой, однако вышеприведенный эпизод свидетельствует, что в иных случаях даже самая острая боль может — и в самом деле должна — считаться жизненно важным и весьма благоприятным признаком, подобным медному гласу пожарного колокола, ибо она есть защитная сигнализация, встроенная природой в наш организм с целью вовремя предупреждать нас об опасности, чтобы мы принимали меры, необходимые для поддержания здоровья.

Сверх того страдание исполняет и другую благодетельную функцию, подтверждая, что в нас сохранилась способность ощущать, ведь нечувствительность к боли наблюдается лишь у прекративших земное существование или у тех, кто, подобно злосчастному тринидадскому юноше, низведен до состояния живого трупа.

Постепенно я очнулся и почувствовал глубоко внутри черепа мощные, настойчивые удары пульса. Как бы малоприятно ни было это ощущение, я принял его с величайшим облегчением и благодарностью, ибо самая его интенсивность указывала, что я все еще числюсь среди живых.

Но к этой мысли и сводились мои знания о самом себе, ибо все мои чувства пришли в состояние величайшего смятения и неразберихи. Медленно и очень постепенно мои умственные способности вновь обрели присущую им зоркость, и мое нынешнее положение прояснилось.

Я лежал, распростершись на земле, с руками, надежно связанными за спиной, с рогожным мешком на голове, в котором, по крайней мере, было проделано отверстие на уровне рта, позволявшее мне дышать. Разумеется, зрение тем самым было исключено из числа активно действующих чувств, и звуки также если не вовсе отрезаны, то заглушены плотной тканью. Тем не менее я смог сделать дедукцию, что каким-то образом был доставлен за город, поскольку я ощущал под собой камни, траву и опавшие ветки.

Долгое время я лежал совершенно неподвижно, пытаясь как можно точнее осмыслить ситуацию. Даже преграда в виде рогожного мешка не мешала воспринимать странный ритмический стук, словно кто-то рядом со мной рыл яму.

И вдруг этот шум прекратился, и грубый мужской голос заявил:

— Ни дюйма больше рыть не стану, черт меня раздери!

В ответ на эту визгливую и хриплую претензию другой голос, принадлежавший, как я сразу догадался, моему губителю Гансу Нойендорфу, уточнил:

— Сколько уже набралось в проклятой дыре?

— Три фута в глубину. А то и четыре, — ответил первый голос.

— Мелковата могилка, — проворчал Нойендорф. — Но для этого заморыша хватит.

Теперь причины моего похищения сделались абсолютно — кошмарно — очевидны. Меня безжалостно убьют и схоронят в безымянной могиле за городом, где даже мрачные улики преступления останутся вовеки ненайденными! Любезный читатель без труда вообразит, какие чувства породил во мне этот жестокий, этот нечеловеческий замысел. Мои нервы, и без того до предела натянутые, не выдержали, и с моих дрожащих губ сорвалось исполненное ужаса стенание.

— Смотрите-ка! — Это восклицание принадлежало уже третьему голосу, столь же грозному, хотя и не сталь хриплому, как первые два. До ужаса ясно было, что я попал в лапы Нойендорфа и, по меньшей мере, еще двоих жестоких палачей.

— Вставай, сукин сын разнесчастный! — добавил третий бандит и нанес мне болезненный пинок по ребрам. — Подымайся!

Грубые руки схватили меня за левый локоть, решительно поставили на ноги и сорвали капюшон из рогожи с моей головы.

День с самого утра, когда я вышел из дому, был пасмурным, но даже к этому скудному серому свету глаза приспособились не сразу, после того как сетчатка на протяжении многих часов была лишена необходимых ей стимулов. Дедукция моя оказалась правильной: меня вывезли куда-то в сельскую местность, я находился на небольшой росчисти, по форме своей приближавшейся к квадрату и с трех сторон окруженной лиственным лесом. С четвертой стороны вздымался невысокий холм, на покатом склоне которого в блаженном неведении паслась тройка оседланных лошадей, по всей видимости принадлежавшая моим похитителям.

В нескольких ярдах справа от меня стояла, опираясь на длинный деревянный черенок лопаты, фигура, в которой я сразу же узнал того косматого и неотесанного оборванца, с которым мне довелось обменяться несколькими резкими словами в приснопамятный день битвы Крокетта с Нойендорфом. У его ног зияла свежевырытая яма, чьи размеры не позволяли усомниться в ее предназначении: самодельная могила.