С замирающим сердцем поднимаюсь по лестнице из вестибюля, попадаю в длинный коридор, осматриваюсь… Знаю, что Алешина палата где-то здесь, на первом этаже. Господи, только бы у него не было приступа, когда я приду, и мы бы успели поговорить! О, если бы можно было сразу бежать к нему! Но – нельзя. Сначала обязательно нужно понять, что здесь творится и чем это грозит Алеше, пока я еще в состоянии что-то понимать.

По коридору идет пожилая медсестра, спрашиваю ее, как найти священника. Оказывается, больничная церковь – внутри здания, совсем недалеко. Иду мимо дверей с номерами, понимаю, что все это – палаты. У Алеши палата номер четыре. А если сейчас я увижу его дверь? И что же – пройду мимо?.. Но здесь палаты с другими номерами. Наверное, Алешина дверь где-то там, в конце коридора…

Трудно дышать – от волнения и от тяжкого запаха больницы.

Три женщины в голубых робах о чем-то шепчутся. Увидев меня, разом замолкают, косятся в мою сторону. Мои каблуки цокают по каменному полу. Почему-то стесняюсь этого, стараюсь идти на носках и, наверное, выгляжу так еще глупее… Господи, о чем я думаю!

…В церкви – другой воздух, больничные запахи сюда не пускает густой аромат ладана… Здесь плотной группой стоят человек восемь, что-то горячо обсуждают, наполняя церковь гулом голосов. Священник возвышается над ними. Именно таким я его и представляла – высоким, молодым, спокойным.

До меня долетают обрывки фраз:

– У нас есть права… Писать президенту… В международный суд…

Священник замечает меня, напряженно вглядывается, пытается вспомнить, где меня видел. К такому медленному узнаванию я привыкла. Но сейчас с тревогой думаю: что будет, когда он наконец сообразит – кто я? Посмотрит с гневом? С неприязнью? Может быть, даже с презрением?.. Но через секунду его лицо озаряется такой радостью, будто он всю жизнь ждал меня. Все что угодно я ожидала встретить в этом мрачном доме, только не такой взгляд! И – всё! Больше нет сил сдерживаться! Ни о чем не думая, никого не стесняясь, закрываю лицо руками и плачу – свободно, честно, как не плакала никогда в жизни. Не вижу, не понимаю, что происходит вокруг, только чувствую, что кто-то меня обнимает. Прижимаюсь лицом к черной ткани, пахнущей ладаном, и плачу, плачу, будто хочу выплакаться за все эти полгода без Алеши…

Прежде чем я узнал ее, она успела меня удивить. Рывком распахнула на себя тяжелые двустворчатые двери – откуда такая сила?.. Длинное белое пальто со стоячим – каким-то королевским – воротником, непокрытая, гордо вскинутая голова… Первая мысль: дама ошиблась дверью… Но этот взгляд!.. Он совсем не сочетался с ее обликом. Взгляд, в котором было столько всего сразу – решительность и отчаяние, вызов и мольба… Наконец, понимаю – кто она. И сразу, перекрывая все, во мне вспыхивает радость за Алешу – Господи, наконец-то! Наконец-то!.. А женщина резко останавливается, как-то странно мотает головой, будто заранее отвечая «нет» на еще не заданный вопрос. И вдруг закрывает лицо руками и начинает рыдать. Я делаю к ней несколько шагов и почти инстинктивно обнимаю ее. А она припадает ко мне, прижимается лбом к моей груди и как-то совсем по-детски делает из ладоней окошко, прячет там лицо и плачет, трогательно и наивно отгородившись от всех, – плачет так, что скоро я начинаю чувствовать влагу ее слез сквозь ткань подрясника.

Видя такое дело, родители начинают уходить из храма, и я осторожными кивками прощаюсь с ними, глядя поверх головы Алешиной мамы. Еще с минуту она продолжает плакать, но уже успокаиваясь. Сквозь всхлипы пробивается ее голос:

– Мне нужно к Алеше…

Потом она отстраняется, поднимает голову, смотрит на меня глазами, еще полными слез:

– Вы были у него сегодня? Как он?..

– Я был у него полчаса назад, сразу после литургии, – говорю я. – Хотел причастить его, но он спал. Утром у него был приступ, который купировали лекарствами, и теперь он проспит еще часа три-четыре.

– Я хочу увидеть его. Пожалуйста, проводите меня.

– Да-да, конечно…

Я лезу в карман подрясника, достаю чистый платок, даю ей. Она отрицательно качает головой, начинает шарить в сумке, висящей у нее на плече, но ни платка, ни салфеток не находит – совсем как Вероника, когда мы были с ней в беседке. Значит, опять пригодится мой платок… Она берет его, разворачивает и промокает все лицо, как полотенцем. Потом отдельно вытирает глаза. Замечаю, что платок остался чистым, значит, на ее лице совсем не было косметики… У нее – светлая, гладкая кожа, но глаза красные, воспаленные, от них разбегаются тонкие морщины. Из интернета я знаю, что скоро ей исполнится пятьдесят.

– Идемте к Алеше!.. Вы сказали, он спит?

– Да, спит. И будить его сейчас нельзя, – говорю я, чувствуя ее нетерпение.

– Нет-нет, мы не будем будить, я только посмотрю на него.

Моя радость сменяется тревогой.

– Но вы ведь останетесь? Дождетесь, пока он проснется? Он так вас ждал!

– Господи, отец Глеб, конечно останусь! Я приехала к сыну… Приехала, можно сказать, насовсем…

– Насовсем? Мария Акимовна, я не понимаю…

Несколько секунд она молчит, словно колеблется – продолжать или нет…

– Отец Глеб, прежде чем мы пойдем к нему, выслушайте меня – всего одну минуту… Просто вы должны знать заранее… Вообще-то, мне надо предупредить об этом здешних врачей, но… Мне показалось, вы самый близкий Алеше человек – здесь, в этом хосписе…

– Мария Акимовна, – говорю я, видя ее волнение. – Давайте сядем. Вот скамейка… О чем вы хотите предупредить?..

– Нет-нет! Мы не будем садиться! – Она резко вздыхает, как бы решаясь на что-то, и начинает говорить – четко, нервно, торопливо: – Отец Глеб, я прекрасно понимаю, что и вы, и все в этом хосписе негодовали – почему я бросила сына? Причина покажется вам странной, даже абсурдной… Но может так случиться… Если при мне у Алеши начнется приступ, то и мне станет плохо. И не просто плохо. Я могу умереть. Так уже было несколько раз. И это не обмороки нервной мамаши. Трижды после его приступов я оказывалась в реанимации… В третий раз мое сердце остановилось на семь минут…

Она замолкает, комкает в руках платок. Замерев, я жду, что она продолжит говорить, но не смею подталкивать ее – ни словом, ни жестом, ни даже дыханием… Почему-то хочу уменьшиться, хочу стать одного роста с ней – кажется, что так буду лучше понимать и чувствовать ее.

– Первый приступ у Алеши случился ночью. – Она стискивает руки в замок и прижимает к груди, пытаясь унять волнение. – К счастью, я была дома и двери в наши спальни – рядом. Я услышала, как он хрипит, пытается звать на помощь… Скорая приехала через пять минут… Да-да, не удивляйтесь, в поселке, где мы живем, своя скорая. Через двадцать минут мы были в клинике. Они думали, что это приступ эпилепсии. Я стояла за толстым тройным стеклом реанимации и смотрела, как Алеша выгибается, вырывается, как он беззвучно кричит, как, навалившись, его держат трое, чтобы четвертый мог ввести иглу в вену. Второпях они плохо закрыли жалюзи, и я все видела сквозь щели. Со мной был их главврач. Помню, он зачем-то расспрашивал про родовые травмы Алеши. А во мне вдруг взорвалась такая боль, что я закричала и стала падать, схватилась за этого старика профессора, повисла на нем, и мы вместе рухнули на пол… А второй раз такое случилось через четыре дня, когда я была далеко от Алеши. Мне позвонили из клиники, сказали, что у него новый приступ и что это, скорее всего, СГД. Я немедленно помчалась к нему, зная, что вот сейчас его опять выкручивают и ломают судороги. И сама стала корчиться в машине от страшной боли, и в клинику меня привезли чуть живую – уже без сознания… Когда я пришла в себя, мне сказали, что Алешу нужно переводить в специализированное учреждение, где ему смогут лучше помочь, посоветовали ваш хоспис… Я успела побыть с Алешей только полдня – у него начался третий приступ, от которого я чуть не умерла. А Алешу срочно увезли сюда. Мы даже не попрощались… Вы слышите меня, отец Глеб?..