– Да, мсье, – сказал гарсон. – Моя семья. Я владелец кафе.

– Вы извините мою бесцеремонность… А давно ваша семья живет в этом доме?

– Семь поколений, – не задумываясь, ответил тот.

По серому булыжнику ходили толстые голуби, седенькая дама в бежевых брюках поливала из шланга синий "Ровер", за соседним столиком тихо разговаривала пожилая азиатская пара, бутуз в наколенниках неуверенно ехал на стучащих по булыжнику роликовых коньках… "La vie en rose…" – М-да…, – выразительно сказал Гаривас и на школьном французском попросил еще пива. …Гаривас родился и вырос за Уралом, в пыльно-панельном городе с нефтекомбинатом, десятком секретных заводов, общевойсковым училищем и хоккейной командой первой лиги. Гаривас не раз говорил Бергу, что можно сколь угодно клясть провинциалов, заполонивших Москву, но, ей-богу, никто ее, Москву, так не любит, как они, провинциалы. Потому что никто так не тоскует по вековому городскому уюту, как интеллигенты, живущие в невыразительных панельных городах.

Когда-то все они – Берг, Гаривас, Тёма, Ванька Никоненко, Фриц Горчаков – истово исповедовали городской культ прежних лет:

На Песчаной – все песчано,

Лето, рвы, газопровод,

Белла с белыми плечами,

Пятьдесят девятый год,

Белле челочка идет…

Ну и, конечно, "Последний троллейбус", "…и выезжает на Ордынку такси с больными седоками…", "…прощай, Садовое кольцо, – я опускаюсь, опускаюсь…",

"…и только в марте вздрогнешь, если вдруг колеса скрипнут или звякнет сталь, и заскрежещет флюгер поутру, и в переплет окна хлестнет мистраль"… Всякое такое…

Потом каждый выбрал свой круг рая. Тёма преподает славистику в Монтре и Нанте (хотя, черт его, Тёму, разберет, чем он там на самом деле занимается, таинственный бывший "безопасник" муниципального батальона "Берта"), Гаривас полгода назад стал главным редактором "Время и мир", Ванька пребывает в молекулярной биологии – от Октябрьского Поля до Сан-Диего, водит дружбу с Соросом, Боруховым из "State New York University"* и Риснером, Бергу подай горы и еще эти вот городки с ратушами и фонтанами.

– Ну что тебе сказать. – Гаривас развел руками. – Слава богу, что все это существует. Это же и есть нормально.

– У нас, блядь, как будто жизнь украли… – злобно сказал Берг.

– Да брось ты, ничего у нас не украли, – беспечно отмахнулся Гаривас. И с удовлетворением добавил: – Не успели, суки.

А тогда они с Гаривасом переглянулись, допили пиво и вернулись в автобус.

Утром Берг проснулся от того, что в туалете рыл Томас. Томаса подарил Вацек два года тому назад. Томас походил на пуховую детскую варежку и пронзительно пищал по ночам. Его вообще сначала назвали Тамарой, но вскоре в гости пришел Гаривас, друг животных и детей. Гаривас произвел исследование и сказал, что это кот.

Томас рос, много ел, апатией отличался как до кастрации, так и после, вырос в мягкого бело-рыжего красавца. Не переносил поездок в машине – его тошнило. Машка была привязана к Томасу, говорила, что Томас – сапиенс.

Корытце с песком стояло в туалете. Около семи часов Томас совершал отправления и рыл.

– Замри, придурок, – тихо сказал Берг.

Томас затих, а Машка заворочалась.

– Маш… Машунь… Кататься поедешь? – прошептал Берг.

Машка невнятно ответила и придвинулась к Бергу теплой попой.

– Ясно, – сказал Берг.

Он осторожно встал, укрыл Машку поверх ее одеяла своим, взял телефонную трубку и ушел в ванную. Там он набрал номер Гариваса и спросил:

– Вовка, ну чего – едем? Доброе утро.

– Доброе утро, – сипло сказал Гаривас и прокашлялся. – Да, конечно. Поехали.

Берг принял душ, побрился и поставил чайник.

– Саш… – позвала из спальни Машка.

Берг заглянул к ней.

– Ты поехал?

– Ну да… Мы с Гаривасом. Я вернусь к шести.

– Там отбивные в холодильнике, – сказала Машка и с головой накрылась верблюжьим одеялом.

Берг позавтракал, положил в сумку готовые отбивные в фольге, залил термос и подумал, что его холостой друг Гаривас, конечно, ничего не возьмет, а к трем часам пополудни проголодается и станет недоуменно оглядываться в поисках кафе с глинтвейном, шпикачками и камином.

Когда он подъезжал к "Юго-Западной", часы на запястье пикнули десять.

Гаривас стоял у метро и протирал очки.

– Привет, – сказал Гаривас, положив лыжи на траверсы, а палки и сумку – на заднее сиденье. – Который час?

– Десять. Привет.

– Так, – сказал Гаривас. – Рули. Поезжай по Кольцу. К Дмитровке.

– Ты не темни, – сказал Берг и тронул машину. – Куда едем?

– Ты помнишь поворот с Дмитровки на Ярославль?

– Ну… Через канал? В Яхрому едем?

– Рядом.

– В Ильинское?

– Рули, Саня.

– Хорошо, саиб. Слушаюсь, саиб, – сказал Берг.

Они поехали по Кольцу, Гаривас достал из кармана кассету и поставил – у него была такая причуда, он носил с собой кассеты и ставил их в чужих машинах, домах и даже в барах.

– Это что? – спросил Берг.

– "Скрипач на крыше", – ответил Гаривас. – Марк мне позавчера записал.

"To life! То life! Lekhaem! Lekhaem! Lekhaem! To life!" – нормальный пархатый мюзикл, Гаривас любил такие. Первая жена Берга говорила Гаривасу: "Вова! Я ничего не имею против национальной культуры. Но только если это не через край.

Ты представь, что моя мама, Минасян, начинает при твоем появлении шпарить "Давиду Сасунского" Ованеса Туманяна, а мой папа, Лысенко, заводит "Ничь яка мисячна…", после чего пускается в гопак…" – "Антисемиты – это которые против семитов!" – остро реагировал Гаривас.

Берг убавил звук.

За Икшей Гаривас попросил остановить. На маленьком базарчике он купил ветчины и пива.

– Я взял поесть, – сказал Берг, когда Гаривас вернулся в машину.

– Ты взял, так и я взял. Слушай, дай порулить, а?

Они поменялись местами.

– Черт, приятно, – сказал Гаривас. – Сколько литров?

– Два. Ты летай пониже.

Берг свою "Вектру" знал хорошо – она вылетала сильно, отлично держала дорогу, но была тяжеловата. А Гаривас несколько лет подряд ездил на легоньком старом "Гольфе" и мог не рассчитать.

– Что там твой бегунок?

– Скоро, – довольно сказал Гаривас. – Дня через три. Вчера звонил из Хельсинки.

Последние недели Гаривас жил без машины, ждал, когда ему пригонят из Голландии "Омегу".

– Коробка – автомат?