– Вы с братом добивались подобного эффекта, – полковник Гущин смотрел на нее. – Ну, а с Искрой Кантемировой как дела обстояли?

– С какой еще Искрой Кантемировой? – испуганно спросила Анна Астахова.

– И ее не знаете? Но вы же сами нас на нее тонко навели. Женщина на черной машине… Подруга вашей дачной соседки… А на деле-то вышло – та самая Кантемирова, с ее матерью ваш братец в молодости сожительствовал.

– У Денни всегда было много женщин, – тихо произнесла Анна Астахова. – Но его настоящая семья – я. Фамилия «Кантемирова» мне не знакома.

– Неужели? И вы не следили за ней тайком из дома во время ее приездов к Гулькиной.

– Я – нет. Я никогда ни за кем не слежу. Ту женщину я видела мельком.

– Значит, следил ваш братец. Кстати, он признался.

– В чем он признался?! – Анна Астахова снова резко подалась вперед.

Клавдий Мамонтов снова внимательно следил за ее реакцией. Выдала себя сейчас? Или нет?

– В том, что знал Нину Кантемирову – вдову академика, засорившего поля и веси страны ядовитым борщевиком Сосновского… Она перевезла вашего братца, как багаж из сочинского дендрария, в Москву, на Ленинский проспект. А вы последовали за ним в столицу. Ну, неужели позабыли? Столь короткая память у вас, Анета?

– Старуху-профессоршу я помню, – ответила Анна Астахова. – Она была странной натурой. Она тогда по-настоящему влюбилась в Денни, а у них ведь разница в возрасте огромная. И я ее в юности презирала, она казалась мне нелепой, чуть ли не сумасшедшей. Хотя с возрастом я изменила отношение к их роману. Но мой брат тоже ведь к ней… очень хорошо относился. Она его околдовала… нет, подчинила себе. Я его еле освободила от нее, вырвала из ее когтей. Но все давно поросло быльем. И я не понимаю, какое отношение это вообще может иметь…

– Борщевиком поросло, – заметил полковник Гущин. – Ловко вы его использовали. Яркий, приметный, ошеломляющий финт.

– Какой еще борщевик?! О чем вы? – Анна Астахова, на взгляд Клавдия Мамонтова, снова впала в панику. Или искусно отводила им глаза?

– Я-то все о том, о самом главном, – полковник Гущин тяжело вздохнул. – Ну, а давно ли вы знали Мухину?

– Мы познакомились еще до ковида, в одном отеле отдыхали в Мармарисе. Отправились вместе на экскурсию, она машину арендовала. Мы близко не дружили, просто приятельствовали… О боже, неужели она правда мертва? – на темные глаза Астаховой навернулись слезы.

– Вы с ней резко и внезапно оборвали контакты, – сказал Гущин. – С марта, с момента выдачи трех миллионов рублей никаких телефонных переговоров, никаких посланий. И номер телефонный сменили. С чего бы?

– Я номер не меняла, я просто купила себе второй мобильный. А с Ирой мы и раньше нечасто встречались. – Анна Астахова вытерла слезы (притворные?). – Она всегда мне звонила только по делу, если в чем-то нуждалась. Она была очень занятой. Заточенной под бизнес, прибыль. В марте тогда просто так получилось. Чисто женское…

– То есть как понимать – чисто женское?

– Она неуважительно отозвалась о Денни. Мне стало неприятно. Она назвала его никчемным иждивенцем. Он ведь сейчас без работы, – Анна Астахова глянула на Гущина. – Я напрасно ей пожаловалась на него – она нам не посочувствовала, что мы существуем на одну мою зарплату, нет, наоборот, язвительно уколола – мол, он у тебя никчемный лузер… Мужики сплошь неудачники. У нее в молодости имелся печальный опыт общения с подобным типом – она мне рассказывала, думала, он станет ее содержать, оплачивать ее расходы, а он оказался некредитоспособным и к тому же пьющим. Она обожглась и затаила зло на всех мужчин. Мне не понравилось, как она отозвалась о моем брате. И я не стала ей больше звонить сама. Выдерживала паузу. Поэтому мы с Ирой не общались. Но я ее не убивала! И Денни ее не убивал. Он даже с ней никогда лично не встречался!

Анна Астахова начала плакать и причитать. Полковник Гущин кивнул патрульным – выйдите, дайте дамочке одеться перед поездкой в ИВС.

– Вы отправляйтесь пока в Бронницы, – велел он Макару и Клавдию Мамонтову, когда они спустились из спальни Астаховой на первый этаж дома. – Обыск затянется до вечера. Парочку лживых негодяев увезут в управление полиции. Сейчас пошлю сотрудников в отделение банка, где работает Астахова, проверим тот мартовский случай с выдачей наличных. Раз там свидетели есть. Вот поэтому они с братцем и замаскировали убийство Мухиной под серию – потому что в банке в марте наследили. Погибни она одна, сразу бы к ним ниточка из банка потянулась.

– Федор Матвеевич, раз они, по-вашему, лживые негодяи и место им в следственном изоляторе, – заметил Макар, – то Левку из камеры надо немедленно освободить. Ему похороны матери предстоят.

– Нет, будет пока сидеть твой Левка, – жестко отрезал полковник Гущин.

– Но по логике вещей и по справедливости он должен быть освобожден сейчас.

– Сидеть Будет Столько, Сколько Надо. Пока Я Сам Не Решу, – с упором на каждое слово отчеканил полковник Гущин.

– Вы печалитесь из-за ухода Клавдия из полиции, – не отступал Макар. – Все причины ищете. Их немало. Одна кроется в кондовом полицейском – «будет сидеть, сколько надо». А если уже не надо? Все равно Левке на нарах париться? Только из-за вашей полицейской прихоти и упертости?

– Макар, сдай назад, – тихо обратился Клавдий Мамонтов к другу.

– Валите оба в Бронницы, – холодно приказал полковник Гущин. – Дальше здесь, в Сарафанове, я сам. Один.

– Вы просто не желаете признать справедливость моих слов. – Макар не сдавался, несмотря на просьбу Клавдия.

– Поздно вечером загляну к тебе на огонек, на озеро, тогда и подискутируем, – ответил полковник Гущин. – А сейчас марш домой оба. Спать. Глаза как у кроликов красные. И нервы ни к черту.

Глава 40

Красный маркер

Полковник Гущин сдержал обещание – в одиннадцатом часу вечера он приехал в дом на озере на патрульной машине, которую сразу же и отпустил. К этому моменту Макар и Клавдий Мамонтов уже оправились от усталости. Макар забрал маленького Сашхена к себе в комнату, и они оба крепко спали. Клавдий Мамонтов с отдыхом мешкал. Дочки Макара Лидочка и Августа под присмотром Веры Павловны и горничной Маши по случаю жаркой погоды плескались в озере. Клавдий Мамонтов скинул черный костюм, переоделся в майку и бермуды и сидел на мостках у воды возле своего привязанного каноэ – следил, чтобы девочки барахтались лишь на мелководье у самого берега. Со своей раненой рукой на перевязи он все равно бы бухнулся