Офицер ступил левой ногой на шаг вперед, сделал правой полшага вправо, приставил щегольски левую ногу и громко скомандовал:

– Шай… на кра-ул!

Сверкнула в отблеске люстры стальная полоса шашки у офицера, мягко поднялись ружья и встали стеною перед караулом. Ни один штык не дрогнул. В этом простом, условном движении была магическая мощь.

– Здорово, молодцы партизаны! – сказал Белая Свитка.

Дружно, набрав воздух, караул ответил:

– Здравия желаем, господин атаман!

Весь зал наполнился гулом богатырского ответа, и еще некоторое время потом звенели хрустальные подвески на люстре.

– К ноге, – сказал Белая Свитка.

Офицер, державший шашку опущенной, взял ее подвысь, вложил в плечо, вышел отчетливо перед строй и залился командой.

– Караул к но-о-о-ге!

Мягко, не тронув затылками прикладов пола, опустились ружья. Караул не дышал.

Белая Свитка поклонился начальникам красноармейских частей и вышел в распахнутые перед ним невидимой рукою двери.

Занавесь медленно и беззвучно задвинулась.

В мертвой тишине, среди точно застывших на своих местах людей, прошло несколько долгих мгновений. Было слышно, как металлически четко, с легким шелестом тикали бронзовые часы.

У Заболотного апоплексически густо покраснели шея и лицо, начальник Военно-технической академии трясся мелкой дрожью и дряблая кожа прыгала на его небритой с утра щеке. Первым опомнился начальник Борисоглебского Ленинградского училища. Маленький, ловкий, как кошка, он подкрался в два неслышных шага к занавесе и заглянул, чуть приоткрыв ее.

– Товарищи, – дрожащим шепотом сказал он. – Там… темно. – Он смелее заглянул за занавесь. – Кажется, никого нет.

Заболотный решительно шагнул к занавеси и раздернул ее. Свет люстры, висевшей над столом, вошел в темную половину и осветил ее. Там не было никого.

Все двинулись туда. Нерешительно, точно чего-то опасаясь. Зала была пуста, но в ней еще стоял крепкий дегтярный запах хорошей смазки солдатских сапог, и Заболотный первый это заметил.

Он потянул носом, но не сказал ничего.

– Что же это такое, товарищи? – жалобно сказал начальник Военно-технической академии. – Прямо наваждение какое-то.

– Это обман-с, – внушительно проговорил командир башкирского полка. – Это знаете, как в цирке фокусники публику морочат. Просто ловкость рук.

– Что же, по-вашему, и атаман Белая Свитка ловкость рук? – сердито сказал Заболотный.

– А знаете, товарищи, забыл я, как это по-ученому называется, – начал опять командир башкирского полка, – телепатия, что ли… Ну, одним словом, массовая галлюцинация…

– Вот тоже Константину Великому перед битвой у Диррахиума явился крест с надписью «сим победиши», и все тот крест видели. А, конечно, никакого креста не было, – сказал Говоровский.

– Оставьте в покое историю, – сказал Батурский.

– Что же мы будем делать, товарищи? – заговорил моргая начальник академии. – Повестки были… У меня даже, – он стал шарить по карманам, – она и сейчас с собою, на случай какого недоразумения… Вот она… Мы собрались… Говорили, курили… Белая Свитка был… Отдан приказ… Что же мы должны делать?.. Был караул… Какой караул!.. Вы заметили?.. Прием-то какой!.. Что же теперь делать?

Заболотный дал знак Говоровскому. Они пошли к выходу.

– Семен Петрович, – кинулся за ним начальник академии, – присоветуйте, голубчик. Что делать?

– Ну? – приостановился у лестницы Заболотный.

– Вы мне тогда посоветовали, помните… Служить Советам… Я вас послушался… Что теперь присоветуете?

Заболотный стал спускаться по лестнице. Не останавливаясь, он повернул к начальнику академии свое усатое, генеральское лицо в чуть набок надетой цветной фуражке и пробормотал в усы:

– Это дело совести каждого, в а ш е п р е в о с х о д и т е л ь с т в о.

Все расходились молча. В швейцарской был один швейцар. Он хмуро глядел на командиров и подавал не спеша шинели. Как ни были эти красные начальники взволнованы всем тем, что сейчас произошло, они молчали. Чекисты могли быть кругом. И красные, и белые чекисты. Не знаешь, кого бояться. Кругом опасность, кругом сыск… Сталинцы… Троцкисты… Правоверный коммунизм и оппозиция… Теперь еще прибавилась Белая Свитка, от которой откровенно веет самой настоящей монархией.

В таких случаях – всего лучше молчать.

Первыми вышли Заболотный с Говоровским. Они хлопнули тяжелой дверью и остановились в недоумении на тускло освещенной фонарями площади.

Если бы они не увидали там высокой гранитной колонны с темным ангелом с крестом наверху, они не изумились бы. В таком состоянии духа они были. Но колонна по-прежнему намечалась в сумраке мартовского позднего вечера, стройная и вместе грузная. Огромная и точно печальная. Вправо темной громадой высился Зимний дворец. Одна сторона его была в лесах. Он точно ждал чего-то. Насторожился и вот-вот сверкнет всеми огнями ярко освещенных окон, опояшется гирляндою парадных часовых, заиграет музыкой вечерней зари и наполнится… белыми свитками.

Белые свитки мерещились кругом, потому что на площади не было никого.

Исчезли все те извозчики, лихачи, автомобили и такси, на которых приехало в штаб округа красное начальство. Заболотный помнил: они в два ряда стояли вдоль широкой панели. Они должны были ожидать.

– Вы как рядились? Обратно? – спросил Заболотный Говоровского.

– Обратно. Я и денег не платил.

– Ловко.

– Я спрошу мильтона.

– Спросите, хотя это ни к чему.

За ними на площадь выходили другие начальники частей.

Говоровский привел милицейского.

– Вот он говорит… Что говорит? – строго спросил Федотьев. – Ты, гражданин, меня знаешь?

– Так точно, товарищ начальник, – ответил пожилой, бравый милицейский.

– Ну так, братец, говори правду. По коммунистической совести. Ты коммунист?

– Так точно.

– Смотри же, не ври.

– Помилуйте. Как перед Истинным. Хоть на иконе поклянусь. На Кресте Животворящем.

– Ладно… Куда девались отсюда все автомобили и извозчики?

– Минут с пяток тому назад…

Он замялся.

– Ну?

Все начальники окружили его.

– Гляжу… Со двора, с ворот из-за угла выбегло человек двадцать… Я думал, чекисты… И с ружьями… Живо порасселись по саням, по машинам и помчали.

– Куда помчали?

– За Миллионную… то бишь за Халтурину улицу завернули. Только их и видно было… Я думал, вы куда наряд послали… Время-то неспокойное.