– Ну и махнули, Николай Павлович. Э т о г о я не могу себе представить.

Бархатов не слушал его и продолжал.

– А вдруг пролезли!.. Вот все эти извозчики, шоферы, маляры и полотеры… Ведь, белые в эмиграции все рабочими сделались. Им это ничего не стоит… Взяли и пролезли.

– Тогда бы мы их сейчас же обнаружили… И донесли… Бывали такие случаи. Все переловлены и расстреляны.

Однако Бархатов все не унимался.

– Пролезли и шепнули нашим сексотам: «донесешь – смерть»… Разве не больше стали находить трупов чекистов и милиционеров за последние месяцы?

– Весною всегда больше, – пробурчал Гашульский. – Меня вот пятый день в Смольный и обратно возит один и тот же извозчик.

– Хотите, товарищ, мы его арестуем и допросим под пытками?

– Погодите… Дайте я кончу. Вы сами говорите, краскомы и ваши начальники отделений ГПУ кутят с дамочками… по-гусарски… Гм! Мать их в раз – этак по-гусарски… Кутят в кредит. «Ваше сиятельство, прикажите, прокачу на беспартийной»… Мне, Казимир Станиславович, простите, этот юмор определенно не нравится… Совсем не нравится. Я старый партийный работник. Ленинского набора, и меня это коробит. Извозщичья политика. Извозщичья юмористика… «Крокодилину» не уступит.

– Что же, по-вашему, лучше было бы, если бы хлестали по коммунисту? Нет, уж лучше пусть катают на беспартийных.

– Неостроумно… И не соответствует моменту. Мне комиссар Хурджиев рассказывал, что в N-ском стрелковом полку водочный набор придумали. Назвали его «совнарком»… Довольно уж того, что общественные уборные зовут «мавзолеями Ильича»… А Владимир Дуров? А клоуны Бим и Бом?.. Довольно, знаете! От таких шуточек царский режим полетел, а он был покрепче нашего… «Сатириконом» начали, а кончили…

– А вы, кстати, слыхали, – вмешался Гашульский, – что Дуров в Госцирке прошлое воскресенье выкинул?

Бархатов кисло посмотрел на Гашульского и остановился, прислонившись спиной к высокой, белой, кафельной печке.

– Вывел он на арену, знаете, всех своих зверей. Вся арена полна. Лошади, ослы, свиньи, собаки, кошки, даже штук двадцать крыс… И сам Дуров перед ними, в белом колпаке с красной звездой. «Объявляю, – говорит, – наше собрание открытым!? Рассмотрению подлежат самые важные государственные дела… Прошу беспартийных удалиться»… И вот, знаете, все звери поворачиваются и уходят. На арене остаются только осел до козел. «Теперь, – говорит Дуров, – мы можем делать наши постановления единогласно»… Какова бестия?

– Давно его к стенке пора, – пробурчал Бархатов.

– Никак его не ухватишь. Весь народ за него.

– Что вы мне говорите про народ? – повысил голос Бархатов. – Народ – сволочь. С ним нашей власти считаться нечего. Народ и за патриарха стоял, и за попов. Справились же мы с этим народом… И патриарха уморили, и полторы тысячи попов расстреляли… И ничего.

– Не забывайте, Николай Павлович, что ради этого «ничего» пришлось за время нашей власти расстрелять почти двести тысяч рабочих, двести пятьдесят тысяч солдат и матросов и восемьсот девяносто тысяч крестьян.

– Глупости! – крикнул Бархатов. – Вдвое, втрое расстреляв, но уймите эту белогвардейщину!

– Теперь, Николай Павлович, – тихо сказал Гашульский, – времена не те.

– То есть как не те? – точно растерявшись, сказал Бархатов. – Чека не надежна?.. Красная армия изменить может?..

– Нет, не то… А только роли переменились…

– Я вас, Михаил Данилович, не понимаю.

– Извольте, я вам объясню…

– Пожалуйста, – холодно сказал Бархатов. Он подошел к столу, налил стакан коньяку и выпил залпом. Потом сел в кресло и, переводя дух, сказал: – Я вас слушаю.

– У меня на руках были, – начал Гашульский, – наисекретнейшие донесения товарища Полозова. Знаете, того, что был командирован за границу и на обратном пути, на станции Гилевичи, был убит… У б и й ц а, к с т а т и с к а з а т ь, н е р а з ы с к а н, – подчеркнул он.

– Белая Свитка, – сказал Ворович.

– Ну… Что же… донесения? – сказал Бархатов. Коньяк разбирал его, и его лицо стало красным.

– Полозов доносит, что, как он должен к сожалению констатировать (Гашульский сказал «константировать»), за границей налицо очень показательный факт. Образование белого пролетариата.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Бархатов.

– Сейчас объясню… Вся белая армия, все ее князья, гвардейцы, генералы, офицеры, выкинутые за границу, лишившиеся возможности заниматься своим военным делом, потерявшие кормившее их «двадцатое число», остались без куска хлеба… Были выброшены на улицу… В итоге они стали в полном и роковом смысле этого слова «пролетариями»…

– Это Полозов пишет?

– В наисекретнейшем донесении… Они пошли поденщиками. Они не гнушались самой тяжелой работы. Гардемарины Императорского флота…

– Императорского?.. Кажется, Добровольческая армия никогда не была Императорской.

– Я говорю про дух. Дух у нее был Императорский… Гардемарины красили с опасностью жизни верхушку Эйфелевой башни… Генералы и полковники грузили вагоны и разгружали корабли… Они батраками работали на фермах… Они стали к рулю такси в городах, и это еще считалось благосостоянием. Они испытали голод, холод и нищету… «В столкновениях с вечными полицейскими притеснениями, – пишет буквально товарищ Полозов, – в суровой, трудовой, голодной жизни, среди городских соблазнов, в унижении нищеты, в парижских мансардах, в крошечных “кучах” на окраине Белграда, в шалашах Болгарских огородов, на “минах” Македонии они выработали жесткое и суровое сердце настоящего пролетария. Они вырастили и воспитали новое поколение своих “дворянских детей”, в которых крепки традиции контрреволюции, но которые по жизни и быту стали настоящими пролетариями…» Понимаете, Николай Павлович? Когда мы боролись и побеждали, мы противопоставляли красный пролетариат, закаленный в нужде, ничего не боящийся, смелый и умелый, разным дворянским белоручкам, гоняющимся за Белой Идеей, искателям «Синей Птицы», никчемным интеллигентным болтунам, общественным деятелям… И мы победили… Теперь положение грозно изменилось. Наш пролетариат утратил пафос революции. Он обмещанился… Более сильные стали опасными для нас Чубаровцами и хулиганами. Слабейшие стали рыцарями «субсидки», «пайка», чиновниками, слабыми, не могущими самостоятельно работать. Наш пролетариат идейно погиб. И если на минуту поверить, что белый пролетариат явился к нам под видом извозчиков, шоферов, чернорабочих, то я готов допустить, что ваши страхи имеют известное основание.

– Я этого не допускаю, – твердо сказал Ворович. – Никак не могу допустить. Как они могли появиться?.. Через какие границы?.. Кто переходил, те все пойманы и расстреляны.

– Белая Свитка… – сказал Бархатов… – Братья Русской Правды…

– Это все не так страшно. Не надо преувеличивать… Сама эмигрантская печать свидетельствует, что это больше выдумки, «миф». Самые видные эмигрантские политики, привычные «властители дум», кричат об этом.