– А что?

– Да так, ничего.

– Нет… Ты сказал: – время неспокойное… Что же случилось?

– Да ничего такого не случилось.

– Так чего же неспокойное?

– Да так… Белые Свитки-то эти, что ли…

– Какие Белые Свитки?

– Да вишь-ты, как обернулось. Часов около пяти, значит, караул сюда пришел… От ГПУ, что ли. Допреж никогда такого не посылали. Я полюбопытствовал узнать, почему. Сказали: насчет Белых Свиток… Искать, стало быть, контру… Троцкий, что ли, послал… Али Сталин. Теперь разве разберешь?

– Вы видите, – вдруг злобно накинулся на командира башкирского полка начальник академии. – А вы: «Ничего не было… Телепатия!» Сами вы телепатия… Что теперь делать будем?

– Идем, – решительно сказал Заболотный Говоровскому и быстро зашагал по тающему рыхлому снегу прямо через площадь к арке Главного штаба. Они далеко опередили остальных.

– На Невском мы, наверное, найдем извозца или сядем в трам, – сказал Говоровский.

– Не стоит, – буркнул угрюмо Заболотный. – Тут недалеко. Дойдем пешком.

На проспекте 25 Октября была обычная толчея бедно и грязно одетых жителей. Витрины Государственных магазинов сияли огнями. Мимо проносились веселые трамваи. Извозчики и автомобили сновали туда и сюда. Все было, как всегда. Все было, как в тот сторожкий март, когда решались судьбы России. Не решаются ли они и теперь? Кто угадает подводное течение жизни? Кто знает судьбы истории? Судьбы своего личного завтра?

На Михайловской улице взгляд старого кавалериста-разведчика Заболотного заметил, что вдоль панели у Европейской гостиницы, где всегда длинной вереницей стояли тройки, лихачи и наемные автомобили, дежурил один замухрыжистый старичок Ванька, извозчик с плохой клячей.

– Гм-гм, – крякнул Заболотный и приосанился. – Что же? – сказал он Говоровскому. – Куда поедем?

– Я думаю, никуда не поедешь. Везде, наверное, одно и то же. Не у нас одних – организация и решительность.

Заболотный промолчал. Когда они шли по коридору гостиницы, покрытому мягким ковром, Заболотный вдруг остановился и повернулся к Говоровскому. Он пронизал его острым взглядом горящих золотистым огнем из-под насупленных бровей глаз и сказал, открыто улыбаясь своему начальнику штаба радостной улыбкой:

– Что же, ваше превосходительство, будем привыкать к новому режиму?

– Будем, ваше высокопревосходительство, – почтительно склоняясь, ответил Говоровский.

Бархатов утром, в восемь часов, как всегда, вышел на Каменноостровский проспект, чтобы ехать в Совет, в Смольный институт. Всегдашний извозчик ожидал его. Бархатов было хотел пройти мимо, искать другого и ехать, в случае чего, на трамвае. Однако он уже привык к своему извозчику за эти две недели и менять его вдруг показалось как-то глупым. Да и вчерашние впечатления за ночь поблекли. Он сел в сани.

Извозчик всегда возил его на Троицкий мост, теперь он вдруг свернул на Малую Посадскую.

– Куда же ты? – с непонятной самому себе тревогой спросил Бархатов.

– Там, ваше сиятельство, дорога ноне плохая. Известно: ростепель… Гляди, завтра на колеса надо становиться… Мы по переезду лучше проедем от Спасителя.

Ответ был правильный, извозчичий. Бархатов успокоился.

На углу Посадской и Монетной какой-то человек просто, но прилично, по-советски, одетый переходил улицу. Внезапно извозчик остановился. Человек вскочил в сани к Бархатову и крепко схватил его за руки.

Страх охватил Бархатова. «Вот оно… начинается», – подумал он, беспомощно оглядывая пустынную улицу.

– Если вы сделаете хоть одно движение или крикните, я вас заколю кинжалом. Молчите. Никакая опасность вам не угрожает, – сказал незнакомец.

Извозчик, вместо того чтобы ехать на спуск, свернул влево от Невы и пустил лошадь вскачь по Монетной. Они загнули вправо вдоль Лицейского сада. Пошли пустыри, снесенные еще в 1920 году, заборы и дома. Стало глухо и тихо.

Крюками, завитками, пустырями Петербургской стороны извозчик вывез Бархатова за Карповку. У Ботанического сада стояла тройка. В санях сидели двое. Около саней стояли, будто настороже, еще три рослых молодца.

Извозчик подкатил к тройке. К своему удивлению, Бархатов узнал в сидящих в санях Гашульского и Воровича. Их руки были стянуты ремнями. Бывшие подле тройки люди подскочили к Бархатову, связали ему белыми сыромятными ремнями руки и ноги и усадили между Гашульским и Воровичем на заднее сиденье. На переднее сели молодцы. Извозчик им помогал. Он застегнул полость. Ехавший с Бархатовым человек сел на облучек к ямщику. Все делалось быстро и молча. Кругом не было никого. С одной стороны темнел сквозным кружевом голых деревьев Ботанический сад, с другой, за Карповкой, виднелись развалины полковых сараев Лейб-Гвардии Гренадерского полка. Тут и в прежнее время никто не мог помешать делать, что угодно. А теперь…

Бархатов понял: пришел день давать отчет за все… Когда-то, в такие же мягкие, зимние, мартовские дни, когда от тающего снега пахнет весною и в порывах ветра есть какая-то напористая радость, они, издеваясь и крича, возили сановников Петрограда в Таврической дворец, таскали их на гремящих грузовиках в живом кольце бунтующих солдат и матросов, держащих ружья «на изготовку». Арестовывали, кидали в камеры Крестов, в казематы Петропавловской крепости, судили и кое-кого под шумок прикончили.

Тогда это делалось при буйных криках одобрения толпы, среди празднующего революцию вооруженного народа, в самый разгар войны. Тогда рябило в глазах от красных флагов, звенело в ушах от грубой марсельезы, спирало в горле от керосиновой вони бесчисленных машин, от запаха пороха, пожарного дыма сжигаемых участков и крови. Везде стреляли. Убивали офицеров и городовых. Улица кипела народом, и точно пьяный был Петроград.

Теперь их, а может быть, и даже наверно, и кого-нибудь еще, тихо и спокойно арестовали на улице. Арестовал неизвестно кто и вез неизвестно куда. Никто не видит. Но, если бы кто и увидел, если бы это сделали всенародно, и тогда никто бы не возмутился и никто бы им не помог. Разве долгими годами неистовства ГПУ, руководимого сумасшедшим Дзержинским, а после ненавидящим Россию Менжинским, двумя поляками, не приучено население, что можно когда угодно, где угодно и кого угодно не только арестовывать, но и расстреливать за милую душу? Разве не хватали вот так же высших военных начальников, советских служащих, «нэпманов», купцов, не сажали их в тюрьмы, не предъявляли им самых нелепых обвинений и не расстреливали целыми «пачками»? В советском государстве все возможно.

Кто, наконец, знает, кто эти властные, сильные люди. Таинственные, полумифические «братчики», «белые свитки» или сверхтайные агенты того же ГПУ, уничтожающие крамолу, заговоры, борящиеся с интригами иностранного капитала? И в чьи лапы лучше попасть, «белых свиток» или чинов охраны, Бархатов не знал.