в море звезд.

(Пер. В. Маранцмана. 139–145)

Итак, он сделал, что хотел. И завершил скромной фразой, выросшей из давнего приветствия девушки, встреченной на улице родного города. «Я видел. Я верю, что видел».

Суть и случайность, дерзость и обычай

почти сплавлялись вместе, и притом,

я говорю, свет прост среди величий.

Вселенских уз я зрел единый том,

и верю, что я прав, сказавши это,

так наслаждался ширью, что кругом.

(88–93)

«Я видел...». Он видел и, сказав то, что должен был сказать, испытал огромную радость.

Глава двенадцатая. Воспоминание о пройденном пути

Облеченный опытом пройденного пути, Данте говорит:

Как человек, который видит сон

И после сна хранит его волненье,

А остального самый след сметен,

Таков и я, во мне мое виденье

Чуть теплится, но нега все жива

И сердцу источает наслажденье.

(Рай, XXXIII, 58–63)

Вордсворт говорил нечто подобное, вспоминая свой ранний романтический период:

Мой ум пришел в смятенье. Я остался

Совсем один и внешних впечатлений

Искал по-прежнему. Меж тем любовь

Уже в подпорках не нуждалась — их

Убрали незаметно: дом стоял,

Но как — не ведомо, как будто духом

Держался собственным. И оттого, что

Теперь всё, что я видел, было мной

Любимо, ум расширился, открывшись

Для постижения тончайших свойств

Уже знакомых сердцу и любимых

Вещей.

(Вордсворт. Прелюдия, II, 312–322)

Само видение исчезает, но остаются ощущения. Вордсворт в то время находился в состоянии «мрачного восторга», и, возможно, эти ощущения — все, что осталось от оцепенения, охватившего его в тот период, который у Данте соответствует смерти Беатриче. Мы можем завершить цитату из английского поэта:

И душа,

Припоминая их — не что стояло

За ними, — только их самих, призванье

Высокое свое уже забыть

Не может и, пусть смутно, ощущая

Величие свое, из силы в силу

Восходит, и чего бы ни достигла,

Всё ж ведает: путь главный впереди.

(Прелюдия, II, 359–366)

Эти слова применимы ко всей «Комедии», вплоть до последней песни. В ее заключительных четырех строках поэт словно отсылает нас к тому сну из «Новой жизни», который сморил его после отказа в простом очередном приветствии. Во сне ему явился Амор и сказал: «Я, Амор, нахожусь в центре совершенной формы круга, ты же еще далек от истинного познания любви». В Раю Беатриче снова отвернулась от него, и после этого, узрев и постигнув всё, он написал:

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.

(Рай, XXXIII, 142–145)

Финальная строка широко известна. Но кроме всего прочего она содержит подчиненный глагол. Для Данте было важно не столько то, что Любовь движет солнце и светила, сколько то, что Любовь движет его собственные «страсть и волю». Большинству людей удобнее слышать о солнце и светилах, чем о страсти и воле; вот почему акцент всегда делается на последней строке. Страсть и воля в поэме помещаются исключительно в области Эмпирея, а Солнце и другие звезды находятся ниже этого неба, и, следовательно, для Эмпирея менее важны.

Упоминание вращающегося колеса вызывает в памяти «совершенную форму круга» из речи Амора. На данный момент, для Данте, а также для Любви, «все части окружности одинаково отстоят от центра». Именно перемещение своего сознания в центр круга и было истинной целью всего путешествия. Свои страсть и волю в Эмпирее он сравнивает с катящимся колесом, а этот образ имеет смысл только для плотного, вещественного мира. Страсть и воля движутся в истинной духовной среде, собственно, сам Данте становится движением. Теперь это его функция, ради которой он и был создан — быть именно таким совершенным движением по существу, и это есть главное утверждение последних четырех строк. У солнца и звезд своя поэтическая задача — они призваны ослабить ту ослепительную вспышку в сознании поэта, которая помогла ему увидеть образ человека, соединенного с кругом, и его бытование там, внутри:

О Вечный Свет, который лишь собой

Излит и постижим и, постигая,

Постигнутый, лелеет образ свой!

Круговорот, который, возникая,

В тебе сиял, как отраженный свет, —

Когда его я обозрел вдоль края,

Внутри, окрашенные в тот же цвет,

Явил мне как бы наши очертанья;

И взор мой жадно был к нему воздет.

Как геометр, напрягший все старанья,

Чтобы измерить круг, схватить умом

Искомого не может основанья.

(Рай, XXXIII, 124–135)

Солнце и звезды позволяют земному уму расслабиться, поскольку это все-таки нечто более привычное по сравнению с трансцендентным творением. Поэтому Беатриче только мельком взглянула на Данте и снова вернулась к созерцанию вечного круговорота Града Божия.

Рабочее слово последней строки — слово «движет». Движется солнце, движутся звезды — они выполняют свои функции. Они тоже суть движение. Как объяснили Данте, все небеса — это, по сути, одно небо. Он знакомился с ними по отдельности, но все они едины:

И Моисей и Самуил пророки

Иль Иоанн — он может быть любым, —

Мария — твердью все равновысоки

Тем духам, что тебе являлись тут,

И бытия их не иные сроки;

Все красят первый круг и там живут

В неравной неге, ибо в разной мере

Предвечных уст они дыханье пьют.

(Рай, IV, 29–36)

Их отличает только разная мера восприятия дыхания Предвечного. Все они — обитатели Града Божия, в котором едины все места и времена, и где все могучие духи вмещаются в одну